Письмо это меня сильно расстроило. «За что?!» – неотступно стоял в моем сердце вопрос страшной обиды. Подобные же письма получили и еще некоторые офицеры нашего лагеря, с именами замученных и убитых большевиками офицеров в России.
В это же время прислано было одному офицеру из России стихотворение (ходившее на фронте по рукам) под заглавием:
Молитва офицеров русской армии
Христос Всеблагий, Бесконечный,
Услыши молитву мою,
Услыши меня, мой Заступник Предвечный:
Пошли мне погибель в бою!
Смертельную пулю пошли мне навстречу,
Ведь благость безмерна Твоя!
Скорее пошли мне кровавую сечу,
Чтоб в ней успокоился я.
На родину нашу нам нету дороги.
Народ наш на нас же восстал,
Для нас он воздвиг погребальные дроги
И грязью нас всех закидал!
Три года мы тяжко, безмерно страдали,
Заветы России храня,
Мы бились с врагами, и мы не считали
Часами «рабочего дня»!
В глубоких могилах, без счета и меры,
В своих и враждебных краях
Сном вечным уснули бойцы-офицеры,
Погибшие в славных боях!
Но мало того показалось народу…
И вот, чтоб прибавить могил,
Он, нашей же кровью купивший свободу,
Своих офицеров убил!
Правительство – юные люди науки,
И много сословий и лиц,
Пожали убийцам кровавые руки,
Прославили наших убийц!
В Москве лишь тому не нашлося примера…
Святая Москва наших дней
Не пролила крови своих офицеров
Могучей десницей своей.
Молися за нас, столица святая,
Молися о нашей судьбе,
Тебя не увидим мы больше, родная.
Никто не вернется к тебе!
Товарищи наши, в боях погибая
Без меры, числа и конца,
Нам все завещали одно, умирая:
Войну довести до конца,
А ныне толкуют уже в Петрограде
О том, чтобы мир заключить,
Чтоб ради покоя и золота ради
Россию навек погубить!
А скоро, наверно, придут и идеи
Вильгельма «Великим» назвать,
Пред ним преклонить покоренные выи
И прах его ног целовать…
Скорей же в окопы, друзья-офицеры,
Не будем мы этого ждать!
Скорей подадим мы солдатам примеры,
Как надо в бою умирать!
Не надо искать нам далеких примеров:
России надежный оплот,
Лишившись убитых своих офицеров,
Балтийский бездействует флот…
Наветом враждебным и злобой без меры
Народ с нас погоны сорвал,
И знанье святое бойца-офицера
В вонючую грязь затоптал…
Спешите ж в окопы, товарищи братья,
Семьей офицерской своей!
Нам смерть широко открывает объятия
И мы успокоимся в ней!
Пока здесь грохочет гроза боевая,
Мы все на местах, никуда не уйдем,
И край наш родимый от немцев спасая,
За родину нашу умрем!
Когда же Предвечного волею Бога
Пройдут дни великой войны,
Тяжелая ляжет пред нами дорога –
Увидим тяжелые сны.
Когда по окопам от края до края
«Отбоя» сигнал прозвучит,
Сойдется семья офицеров родная
Последнее дело свершить.
Тогда мы оружье свое боевое,
Награды, что взяли в бою,
Глубоко зароем под хладной землею…
Промчатся столетья, пройдут поколенья,
Минуют тяжелые дни –
И станут народы читать без волненья
Историю страшной войны.
Но в ней сохранится так много примеров,
Как русский народ воевал,
И как он своих же бойцов-офицеров
Жестокой рукой убивал!
Какой кошмар!!! Кто бы мог думать, что русские офицеры за все свои подвиги и страдания на войне получат такую награду!
Скоро настроение наше в плену ухудшилось еще и потому, что с приходом к власти большевиков правильное почтовое сообщение Германии с Россией было нарушено. Корреспонденция пропадала или приходила с большим опозданием. Письмо от 9.VII.1917 года В. Н. Урванцевой оказалось последним; через комитеты международного Красного Креста я наводил о ней справки, писал и в Лукоянов, и в Петроград, но ответа не получал. Быть может, политические события захлестнули и ее в свой водоворот.
В это же время Е. К. Горянский, мой сожитель по комнате, получил из Киева от своего сына письмо с описанием, как «мать русских городов» с страшными боями переходила из рук в руки: к большевикам, к украинцам, к петлюровцам, к немцам и т. д. По образцу Киева и вся Русь в это время была в огне гражданской войны.
После заключения Брест-Литовского мира начался обмен пленными. Первый уехал из нашего лагеря полковник Барыбин, как больной, интернированный в Данию – ему предстояла тяжелая операция. С грустью проводили мы всеми уважаемого героя. Из Дании он прислал мне два письма, полные горечи и сарказма по поводу кровавой вакханалии в России.
Стоял июль месяц. Равнодушная к человеческому горю природа сияла своей красотой. В своей тоске я стремился к одиночеству и гулял один, любуясь необыкновенно красивыми окрестностями Гнаденфрея с живописными рощами на холмах и белыми лентами шоссе, обсаженных фруктовыми деревьями. Уже поспели черешни, и на перекрестках дорог их дешево продавали немецкие женщины. Целые поля необыкновенно красивого лилового вереска ласкали взор. По вечерам, в тихом свете заката, виднелись бредущие с полей стада. Я гулял до изнеможения, чтобы возможно позднее возвращаться в лагерь.
Однажды на прогулке я по обыкновению зашел в виллу, где жила симпатичная польская онемеченная семья, состоявшая из одних женщин (все мужчины были на фронте). Две пожилые дамы и две молодые девушки, все в трауре, всегда любезно меня встречали и не только охотно продавали кое-что из продуктов, но и часто беседовали со мной на ломаном польском языке.
В этот день они, все четверо, вышли ко мне навстречу, заметно встревоженные. Одна из них, держа польскую газету в руках, сообщила, что в Сибири зверски убит большевиками русский царь и вся его семья. Я был потрясен этим известием. Опять являлся жгучий до боли вопрос: «За что?.. За что распята на кресте и вся Россия?!»
Старшая дама взволнованно говорила: «О, Бог не простит этого нашему кайзеру! Ведь он вполне мог спасти своего родственника, большевики так боятся немцев, и почему кайзер этого не сделал?! Бог его накажет за это!» Печальный, вернулся я в лагерь.
