Глаза изумленные, серьезные, горящие верой, той верой, больше которой не бывает, — верой ребенка в своего отца. Я помню: «Идем, Нета, я поведу нас до вершины вон того холма, а ты поведешь нас обратно». Я записываю: «Идем, Нета, поднимемся по диагонали и сядем там, чтобы нас не увидел тот, кто не должен нас видеть».
— Сейчас мы зажжем наш костер, но при одном условии: ты пообещаешь мне, что никогда не зажжешь огонь один, без того чтобы сначала сказать мне и попросить у меня разрешения. Обещаешь?
— Да.
— Ни дома, ни во дворе и ни в каком другом месте, да?
— Да.
Эйтан зажег спичку, поднес ее к комку бумаги. Появился язычок пламени, сопровождаемый тонким завитком дыма, который зачернил и сморщил бумагу, скользнул меж щепок, обвился, посветлел, поднялся к более толстым поленьям.
— Он всегда поднимается вверх. Видишь, как он пробирается? От тонкого к толстому.
Глаза Неты, подобно глазам великого множества детей до него, от древних детишек в пещере, что в нашем вади, и до него самого сейчас, в пещере нашего дома, неотрывно следят за танцем маленьких язычков пламени. Он берет палку и двигает ею одну из горящих веток, чтобы ее огонь приблизился к другому концу постройки, и Эйтан улыбается — еще один мальчик попал в древнюю мужскую ловушку.
— Еще немного, и все упадет, — сказал он. — И если мы построили наш костер правильно, все упадет в маленькую кучку углей внизу, и тогда уже все займется огнем и загорится без труда, даже дубовые дрова, и тебе останется только кормить его дровами. Потому что огонь любит поесть.
— Как дядя Довик, — сказал Нета, и Эйтан засмеялся.
Почему-то именно этот обычай — приносить нам всем угли каждое утро зимой — сохранился и после нашей беды, но уже безо всяких разговоров. Я однажды устроила засаду у дедушки — посмотреть, молчит ли он в его комнате так же, как в нашей. Эйтан пришел, все с той же пылающей лопатой в руках, бледный, с онемевшими губами, положил угли в печь и собрался уйти.
— Ты мне не разожжешь печь? — спросил дедушка.
Эйтан не ответил, но дедушка Зеев сказал мне, и Эйтан это слышал:
— У него внутри еще остался огонь. Угли под его пеплом живы. Ты еще увидишь, Рута, как что-нибудь разожжет его. Нужно только, чтобы кто-нибудь дунул. — И, помолчав, добавил: — Кто-нибудь или что-нибудь. Что-нибудь, что может дунуть.
Эйтан не сказал ни слова.
— Спасибо за угли, Эйтан, — сказал дедушка Зеев. — Иди в питомник и продолжай работать, я приду попозже посмотреть.
Он встал и открыл ему дверь, и Эйтан вышел и отправился отбывать свое наказание: двигать, и носить, и нагружать, и перетаскивать, и полоть, и чистить. Ладно, хватит! Все это уже закончилось. Достояние прошлого, не хочется больше говорить об этом. Вернусь лучше к тому дню рождения Неты. Это был удачный день рождения, а вечером, когда все разошлись, мы стали рассматривать подарки, и я сказала Эйтану, что довольна, что мы купили ему ящик с инструментами, но не потому, что, мол, есть подарки для мальчиков и есть подарки для девочек, и не из-за всех этих дурацких разговоров о мужественности и женственности и всего такого прочего, а потому, что он как раз в том возрасте, когда можно научиться получать кайф от работы и наоборот, и постепенно у нас развернулась беседа, которая перешла от ящика с инструментами к коробкам с игрушками, а от них — к ящикам с боеприпасами, оттуда — к оружию у нас дома, и так мы подошли к возможным домашним происшествиям и несчастным случаям вообще, и под конец я спросила Эйтана:
— Чего ты больше всего боишься из всех тех страхов, которые преследуют родителей маленького ребенка?
Эйтан сказал:
— Почему нужно вообще думать об этом?
Я сказала:
— Потому что это нормально. И конечно же у тебя в душе тоже есть такие страхи.
— Я боюсь обычных вещей, — сказал он. — Дорожная авария, пожар в доме, педофил, которого я убью, болезнь, игра с оружием, о чем мы говорили раньше, хулиган, балующийся на пляже с квадроциклом, которого я тоже убью, утонул в море, упал с дерева. Мало, что ли, возможностей?
Я сказала:
— Ты забыл добавить, что срубишь это дерево.
Он засмеялся.
— Тебе не хватает воображения, Эйтан, — сказала я. — Ты думаешь только о внешних причинах, которые могут повредить твоему сыну. А как насчет внутренних причин? Что это за идея у него — нарядиться в Ангела Смерти? Может быть, это что-то такое, что сидит в нем самом, такое, что само сигналит изнутри Ангелу Смерти: «Я здесь, я здесь!» Как те приборы самонаведения, которые устанавливали ты и твои товарищи. Я очень рада, что мы не купили ему этот балахон, и капюшон, и косу, которые он просил.
А через год с небольшим, когда наш ребенок погиб и погиб таким способом, которого ни я, ни Эйтан не могли себе и представить, я вспомнила об этом разговоре. Мне уже не с кем было обсудить его, но к тому времени я достаточно усовершенствовала умение говорить сама с собой. Может быть, он нарочно протянул руку змее, как будто играя с ней, дразня и соблазняя ее? Может быть, он этим как бы навязал ей желание укусить? Я вспомнила, как за несколько месяцев до того у нас в рассаднике появилась змея, и вдруг все всплыло в моей памяти. Кто-то обнаружил тогда гадюку среди ящиков с цветами, кто-то другой закричал: «Змея, змея!» — и сразу позвали Эйтана, потому что кого же звать, как не его? Эйтан пришел, встал над змеей, которая уже напряглась и даже слегка приподняла голову, и велел мне привести Нету, потому что представился случай показать ему, как подходить к змеям и как их убивать.
Я даже не подумала сказать «нет». И не спросила, зачем показывать маленькому мальчику такое зрелище. Я пошла и привела его.
— Идем, Нета, отец хочет тебе что-то показать, — сказала я ему.
— Что?
— Как он убивает очень опасную змею.
— Правда?
— Идем.
Эйтан стоял над гадюкой. Нета остановился чуть позади, но рядом, и я видела, что он хочет поучиться у него, хочет, чтобы отец был им доволен, но в то же время весь дрожит от страха. На нем были тогда — я вдруг вспомнила — те короткие штанишки, которые я залатала ему. на коленках, на одной — заплаткой в виде глаза, на другой — в виде сердца, и тогда я еще не знала, что однажды увижу их на маленьком и симпатичном русском мальчике, которого встречу с матерью на нашей улице.
Я не боялась, потому что однажды уже увидела, как Эйтан убивает гадюк во дворе. Одну или две в год. Он всегда говорил, что на природе не следует никого убивать, даже ядовитую змею, но дома, во дворе — это другое дело. Я не боялась, но тут вдруг испугалась и сказала ему:
— Может, не стоит, Эйтан? Мне не нравится, что Нета так близко к ней.
А Эйтан сказал:
— Это так легко — убить гадюку. Гадюка — змея жирная и медленная, не то что черный аспид, — тот такой быстрый, что человек не может догнать его даже бегом. Гадюка только кусает быстро, и все, что нужно, — это сохранять определенную дистанцию. — И повернулся к Нете: — Так на каком же расстоянии от змеи нужно стоять, Нета? На таком, которое больше ее тела. Обрати внимание: моя рука — отсюда досюда, рукоятка мотыги — отсюда досюда, вместе это длиннее, чем змея. Достаточно двух ударов, причем первый — даже не важно куда, вот так, видел? Сейчас она уже никуда от нас не убежит, а второй раз мы ее ударим прямо по шее, как можно ближе к голове. Не бойся, Нета, змеи продолжают немного извиваться и после того, как умирают. Вот, дадим ей еще раз, для надежности. А сейчас давай приподнимем ее, и я покажу тебе, как она открывает свои ядовитые зубы. Как перочинный ножик, видишь? Давай напугаем маму.
