Однажды поезд остановился. Двери открылись, и мы, с трудом передвигая затекшие ноги, выбрались из вагона. Было жарко, вдалеке солнце уходило за горы. Мы справляли нужду прямо возле рельсов, когда я услышала шум приближающегося поезда. Юн Хонг рывком поставила меня на ноги и одернула на мне юбку, сделав то же и сама. Многие другие женщины были слишком обессилены, чтобы обращать внимание.
Шум другого поезда делался все громче. Он миновал изгиб рельсов и остановился напротив нашего. Японские солдаты отперли двери вагонов для скота. Из них на пути выбрались чумазые, истощенные британские солдаты, на некоторых лохмотьями висели остатки формы, остальные были в набедренных повязках.
«Их везут на железную дорогу в Бирму, – шепотом сказала мне стоявшая рядом евразийка. – Чертовы джапы. Мерзавцы».
Охранники сбились в кучу, покуривая и переговариваясь. Один из военнопленных британцев оглянулся по сторонам. На какой-то миг его взгляд встретился с моим. Рванув через рельсы, англичанин бросился к джунглям. Охранники принялись кричать, потом стрелять ему вслед. Тело солдата дернулось, и он упал в густую траву. Попытался подняться, но не смог. Тогда он пополз в сторону джунглей. Один из охранников догнал его, придавил своим ботинком беглецу шею и выстрелил ему в голову.
Был уже поздний вечер, когда наш поезд остановился в последний раз, двери вагона раздвинули настежь. Железнодорожный путь с обеих сторон обступали густые джунгли. Нас строем провели через заросли до опушки, где ожидали грузовики. Водители завели двигатели и включили фары. Охранник швырнул нам под ноги повязки для глаз и жестом велел их надеть. Юн Хонг сильно сжала мою руку. Ее трясло. Мы успели наслушаться всяких историй про то, как Кэмпэйтай уводила своих узников в какое-нибудь глухое место в джунглях и там расстреливала их.
Поездка казалась какой-то бесконечной. Мы все время ехали в гору. Дороги сделались хуже. Наконец наш грузовик остановился. Никто не смел пошевелиться. Во внезапно наступившей тишине я расслышала крики на японском языке. Потом кто-то приказал нам снять повязки с глаз. Я заморгала, не соображая, где я и куда идти, кружилась голова. Неловко выбираясь из кузова, я оглянулась, прикрыв глаза от лучей прожекторов. Уже стояла ночь. Сквозь деревья я разглядела часть высокой металлической ограды, опутанной поверху колючей проволокой. За оградой была одна только тьма. С площадок на деревьях вооруженные люди вели наблюдение за нами.
Я взглянула на сестру. Наши взгляды встретились. Мы были невесть в какой дали от всего нам известного.
Охранники отделили женщин-узниц от мужчин и повели нас строем под деревья к одной из лачуг, сплетенной из пальмовых ветвей. Внутри два-три десятка женщин стояли по стойке «смирно», их лица казались землистыми в свете керосиновых ламп, свисавших с низких балок. Худенький лысый офицер осматривал вновь прибывших. Он остановился передо мной. Я содрогнулась, когда он уставился на меня в упор. Он шагнул дальше и встал перед Юн Хонг. Закончив осмотр, офицер переговорил с охранником, который отдал поклон и вывел из нашей шеренги с полдюжины женщин. Юн Хонг оказалась одной из отобранных. Две женщины заголосили. Охранник дал каждой по пощечине. Шестерых женщин, в том числе и Юн Хонг, увели. Когда на следующее утро я с другими узницами вышла из нашего пальмового барака, было еще темно. Мы собрались на плацу. Руки и лицо у меня вздулись от комариных укусов и зудели. Юн Хонг стояла в группе молодых женщин на противоположном краю плаца. В сером свете я разглядела, что лицо у нее распухло и в синяках.
Худенький коротышка представился как капитан Фумио. «Я тут главный, – заявил он через отца Якобуса Кампфера, лагерного переводчика. – В Токио сейчас рассвет. Император собирается завтракать у себя во дворце. Вы продемонстрируете свое почтение к нему». И заставил нас поклониться в сторону Японии. Мы спели «Кимигаё»[225]: тем из нас, вновь прибывших, кто не знал слов, приходилось просто шевелить губами из страха получить затрещину. После пения нас распустили. Я смотрела, как уводили Юн Хонг с ее группой.
«Что они с ними делают?» – шепотом спросила я у стоявшей впереди китаянки, но та не ответила, притворилась, будто не слышала меня.
Мы встали в очередь за завтраком под открытым навесом, который одновременно был и кухней, и столовой. Каждой из нас дали по миске жидкого супа и маленькому кусочку хлеба из муки грубого помола. На то, чтобы проглотить это, отводилось десять минут. Затем охранники велели нам построиться в одну шеренгу и повели строем через джунгли к пещере в склоне горы, которая образовывала вход в шахту. Под надзором японских инженеров мужчины-заключенные пробивали в горе глубокие туннели, подпирая проходы деревянными балками и бетонными опорами. Женщины выносили в бамбуковых корзинах битый камень и сваливали его в лощину на другой стороне горы. Когда я, опорожнив корзину, плелась обратно к пещере, то заметила нескольких японцев – гражданских лиц, которые расхаживали вокруг, сверялись с чертежами и вычерчивали угол солнца.
В шахте было четыре горизонта, связанных системой туннелей и вентиляционных стволов. Где-то поблизости, должно быть, протекала река, потому как через месяц после того, как я попала в заключение, когда целыми днями шли проливные дожди, рухнули стены самого нижнего горизонта. Вода залила рабочую полость, утопив узников, работавших внизу. Нас заставили откачивать воду. Главный инженер велел нам оставлять на месте тела, чтобы их схоронили в фундаментах.
В лагере жили триста заключенных. Семьдесят или восемьдесят были европейцами: гражданские и взятые в плен солдаты союзников. Остальные – китайцы плюс горстка евразийцев. Мужчины-британцы держались особняком, как и австралийцы с голландцами. Зато среди нас, женщин, никакого разделения не было. Все мы, все сорок четыре души, спали в одном душном и переполненном бараке – и европейки, и китаянки, и евразийки. Бараки располагались под деревьями, строились они из бамбука и укрывались пальмовыми листьями.
Никто из других узников не знал, где находится наш лагерь: их тоже привезли сюда с повязками на глазах. Из разговоров с китаянками-заключенными я выяснила, что нас объединяло в прошлом: у всех у нас отцы или родственники деятельно способствовали возбуждению антияпонских настроений.
Я расспрашивала о Юн Хонг по всему лагерю, но никто ее не видел. Наконец Геок Инь, одна из тех узниц, что были постарше, сказала: «Там, за офицерской кухней, есть барак. В нем-то их и держат. Туда и твою сестру взяли. Если ей повезет, то придется ублажать только офицеров».
Я так и замерла: ни слова вымолвить, ни шелохнуться не могла. Потом отвернулась от нее. Геок Инь рассказала мне то, о чем я уже знала, но чему отказывалась верить с того самого момента, когда Юн Хонг увели от меня.
Я попросила отца Кампфера научить меня японскому языку. Голландскому миссионеру было уже за шестьдесят, и до этого он жил в Иокогаме. Стоило охранникам узнать, что я говорю на простеньком нихон-го, как они стали относиться ко мне лучше, чем к другим заключенным. Я просила их помочь мне достойно овладеть японским, и время от времени они даже совали мне дополнительную пайку или сигареты. Курево я обменивала на еду: наесться не удавалось никогда, я всегда была голодной. Еда – мысли о ней одной мучили нас всех. Я уговорила лагерного распорядителя отправить меня на работу в офицерскую столовую подсобницей. Я в жизни своей ни единого блюда не приготовила, зато работа на кухне давала мне самый лучший шанс выжить, да и схватывала я все на лету. Из кухонного окошка мне был виден барак, где держали Юн Хонг. Пять раз в день возле него выстраивались японцы в ожидании своей очереди.
