Первыми на приступ пошли сорвиголовы полковника Констанди из Мурманского полка. Остальные их прикрывали, стреляя по окнам. Бешеная стрельба не позволяла высунуться, пули оставляли щербины на стенах, дырявили мешки, выпуская струйками песок, пробивали толстые доски, и всё же ответный огонь вёлся, выбивая смельчаков одного за другим. Потеряв пятерых убитыми и человек двадцать ранеными, мурманцы отступили.
Стрельба стихла, как по приказу, и все расслышали лязг и цокот.
— Танки идут! — радостно завопили путиловцы, лучше других понимая в броне.
Два ромбических «Марка» вывернули со стороны Смольного проезда. По танкам задолбили пулемёты, но «ромбусы» не отвечали. Лишь развернувшись стальными лбами к фасаду, танки открыли огонь из орудий — и медленно поползли к обшарпанной колоннаде главного входа.
— На штурм! — заорал Авинов. — Ур-а-а!
Пушками вышибло двери Смольного, иные снаряды рвались в комнатах первого этажа.
— Вперёд!
Люфт обогнал танк и первым ворвался в здание, перелезая через баррикаду, устроенную сразу за дверью, — и получил пулю в голову.
— Бей гадов! — взревел Стратофонтов.
Марковцы подкрались к завалу из столов и кресел — и закидали большевиков гранатами. Путиловцы ворвались следом. За баррикадной кучей живых не осталось — пять или шесть растерзанных тел лежали в лужах крови на исшарканном паркете.
— Вперёд! — гулко заходило по коридорам Смольного. — Вперёд!
Под рёв, топот и одиночные выстрелы белармейцы и путиловцы заняли первый этаж.
— Пусто, господа! — долетел крик по анфиладе.
— Наверх!
Авинов бросился к лестнице вместе с Вожжеватовым, и в это самое время сверху прилетела граната. Кирилл толкнул в спину вальцовщика и сам, как бежал, так и повалился. Грохнуло, осколки посекли стены, чёрные и блестящие от касаний грязной одежды.
Кряхтя, Ефим Евсеич привстал на одно колено.
— Я почему-то думал, — пробормотал он, — что все белогвардейцы в погонах, аксельбантами увешаны, а они в чём попало ходят…
— Они офицеры, — усмехнулся Авинов, — им держава дороже золотого шитья. Пошли!
— Спасибо, уберегли…
— Да ладно… Мы ж вроде по одну сторону!
Марковцы, оприходовавшие на Сестрорецком оружейном автоматы Фёдорова, вырвались вперёд, очередями расчищая лестницу. Один матрос прорвался-таки сверху. Кирилл его тормозить не стал, а, наоборот, придал ускорения, мотанув за руку, сжимавшую наган. Военмор кувырком покатился со второго на первый, затихнув на лестничной площадке. Расшибся, видать. Или шею сломал.
На втором этаже воздух звенел от грохота выстрелов, от свиста пуль, от воя и мата. Вот молодой безусый марковец, ощерясь, припал к стене, загоняя в браунинг новый магазин, вдохнул глубоко, словно нырять собрался, и рванул в коридор, уходя в кувырок. Другой офицер прыгнул следом, словил пулю ногой и всё ж прижался спиною к безусому, простреливая вереницу комнат в другой стороне.
— Давай! — крикнул он Авинову.
— За мной! — бросил Кирилл, кидаясь под пули.
Резко завернув, он проскочил до первой двери и юркнул в неё. Комната была пуста, хотя и носила следы недавнего присутствия, — на загаженном столе стояли недопитые бутылки коньяка, а в тарелках с икрой, с буженинкой и прочею закуской безобразно мокли окурки.[181]
Вожжеватов длинно, с загибами, выматерился.
— Хорошо жрали большевички! — выцедил он. — Вкусно! Что ж мы, робяты, за дурачка сыграли, а? Такую-то сволочь себе на шею посадили!
— Скинули, Егор Евсееич! — хохотнул плотный Кирьян. — Жаль, что Троцкий со Сталиным бежали, а то б и им припомнили кой-чего!
— Расея велика, — рассудил Стратофонтов, — а Москва близёхонько. Достанем! И спросим.
Авинов улыбнулся, радуясь, что у пролетариев в башке светлеет, и строго приказал:
— Выдвигаемся!
Лейб-гвардейцы Семёновского полка, прошагавшие с Родзянко от Ревеля до Петрограда, показали выучку — заняли верхний этаж Смольного, отжимая большевиков на второй, и вот он, надлом, — по коридору разнёсся пронзительный фальцет Зиновьева:
— Сдаёмся! Сдаёмся!
Пленных набралось десятка три. Тяжело дыша, потупив глаза, комиссары стояли у стены, исчирканной пулями.
Среднего роста, плотный, разжиревший Зиновьев с откинутою назад длинной гривой вьющихся волос. К нему жались обе жены, разведённая и «новая», — постаревшая, желчная Сара Лилина и цветущая Злата Равич, назначенная мужем комиссаром внутренних дел Петрокоммуны.
Скособочась, стоял, баюкая раненую руку, комиссар народного хозяйства Молотов — небольшой, невзрачный человек с плоским лицом. Исподлобья зыркал комиссар печати Володарский — разбитной, наглый мужичок из портных.
После отчаянной стрельбы тишина казалась нереальной — в ушах звенело от беззвучья. И в этой тишине раздались тяжёлые, уверенные шаги — появился «Железный Степаныч», полковник Тимановский. Оглядев своих, обведя глазом путиловцев, «Степаныч» негромко, но тепло сказал:
— Благодарю за службу, орлы.
Марковцы подтянулись, даже те, кого задела пуля, а Стратофонтов сказал чуть растерянно:
— Дык, ёлы-палы, рады ж стараться, ваше высокоблародие!
Рассмеявшись, Тимановский крепко пожал руку путиловцу.
— Ваше высокоблагородие, — спросил молодой поручик без «фураньки», с наскоро забинтованной головой, — а этих куда?
Полковник глянул на комиссаров и бросил:
— На Охтинский полигон.[182]
— Не-е-ет! — резанул уши визгливый фальцет. — Не имеете права!
— Этого, — Тимановский ткнул пальцем в Зиновьева, — расстрелять первым. Женщин отпустить, остальных увести.
Марковцы увели большевиков, поддавая прикладами упиравшемуся Володарскому, а Кирилл поручкался с Вожжеватовым, со Стратофонтовым и сказал:
— Ну всё, господа-товарищи, кончилось моё командирство. Дальше уж вы сами!
— Бывай, Николай, — степенно измолвил Исаев.
Рабочие не стали выспрашивать, куда да чего, они сгрудились вокруг Авинова, тянули к нему загрубелые пятерни и крепко жали руку «его благородию».
…В первые часы после штурма Петрограда в городе царила неразбериха. Ею-то Кирилл и воспользовался, ибо теперь, после победы, белые для него стали опаснее красных. Найдут при нём мандат за подписью Ленина — и к стенке. Да пусть даже не сыщут ничего, какая разница? Легко ли это — выкручиваться на допросе у своих, «для выяснения личности»? Так что «Веди-05» предпочёл уйти «по тихой», двинув малолюдными районами, а за городом стало полегче.
