Черная Река выглядела совсем не так, как запомнилась ему. Несколько старых строений осталось, но появились новые дома, соединенные между собой странной системой переходов, были видны и служебные водопроводные постройки. Он увидел шпиль белой дощатой церкви — по-прежнему единственного строения, устремленного в небо, правда, теперь к нему пристроили какую-то уродливую ретрансляторную антенную мачту. Баптист покружил над поселком и растерянно покачал головой.
— Да, это место я вижу впервые, — признался он, хотя до этого утверждал, что знает каждый городок от Доусона до Черчилля.
Баптист мастерски снижался к совершенно незаметной посадочной полосе. Давида тотчас охватил страх, в животе все оборвалось. Каких-то несколько месяцев назад он и представить себе не мог, куда приведет его долгий путь, который начался в тот далекий день, когда он получил письмо Миранды, и как глубоко это его затронет. Оказывается, здесь, на берегу замерзшего моря, в окружении айсбергов стеклянной голубизны, где зимой почти не бывает дневного света, у него есть ребенок — сын, который успел повидать больше опасностей, чем выпало на долю Давида за всю его жизнь, молодой мужчина, охотник в этой ледяной пустыне.
Уйарасук и Чарли ждали его. Они увидели или услышали самолет издали и поспешили к летному полю. Давид выпрыгнул из самолета и побежал к ним, но потом как-то не мог подобрать слов, и они все трое стояли и смотрели друг на друга; казалось, нет смысла торопиться с приветствиями или объяснениями. Наконец он подошел к Уйарасук, стремительно обнял ее, потом пожал руку мальчика в перчатке своей забинтованной рукой. Чарли был хорошо развитым юношей, довольно высоким для своего возраста. Давид сразу заметил в его симпатичном лице какие-то свои черты, неподдающуюся определению общность характера. Глаза черные, немного раскосые, как у матери, ее же высокие скулы, но рот и лоб были отцовские. Волосы темные как ночь, но завивались на висках хорошо знакомым Давиду образом. Когда он внезапно улыбнулся, Давид улыбнулся в ответ, узнавая улыбку. Все сомнения исчезли. Это был его сын.
После того как Баптисту рассказали, как найти дом, где сдается комната, они все медленно двинулись домой. Крепкой фигурой Чарли пошел в материнскую породу, а ростом — в Давида и его родню. Этот мальчик в своей решимости не показать, как страшно он искалечен, выглядел несгибаемым и непобежденным, хотя и хромал, тяжело опираясь на палку. Он сосредоточенно вышагивал рядом, стараясь держать равновесие. Время от времени он поглядывал на Давида и кивал, будто подтверждая, что все идет хорошо. Давид согласно кивал в ответ, стараясь не смотреть на него неотрывно, но не мог удержаться и тайком рассматривал женщину и мальчика по очереди, пока они шли рядом.
Зимняя бледность Уйарасук была отражением белых снегов и льдов ее родины. На каждой щеке горело по красному пятну величиной с монету — эти участки кожи на выступающих скулах замерзали чаще всего. При ближайшем рассмотрении Давид понял, что это крошечные лопнувшие капилляры, но на расстоянии они выглядели как румяна, наложенные неумелой рукой. В мире Давида это все быстро удалялось лазером, но Уйарасук, вероятно, ничего не знает о таком лечении или ее не сильно беспокоят эти свидетельства нелегкой жизни. Ее волосы были все еще густыми и жесткими, как лошадиный хвост, они струились каскадом из-под шерстяной вязаной шапочки, как блестящая черная река, и заканчивались гораздо ниже талии. Во всех других отношениях она не изменилась, казалось, время не властно над ней. Кожа гладкая, как у подростка, а зубы белые как снег. Только одежда другая. На ней были изящные шерстяные брюки и затейливо украшенная белая шерстяная куртка, отороченная каким-то мягким белым мехом, — сама по себе она являлась настоящим произведением искусства. Перчатки и сапоги выглядели дорогими, сочетались между собой и, несомненно, были ручной работы.
Они не встретили ни одного человека по пути, хотя, конечно, за ними наблюдали из-за оконных занавесок одинаковых домов, выстроившихся в ряд. Давид с некоторым страхом представлял, как они разместятся в однокомнатном домике, где прошла его самая страстная ночь в жизни и где был зачат его сын. Или они живут в другом доме? Она, должно быть, унаследовала домик своего отца.
Оказалось, ни то и ни другое. На краю деревни стояло здание на стальных опорах, очевидно, глубоко уходящих в землю. С двух сторон были большие окна, и дым поднимался прямо из большой цилиндрической металлической трубы. Давид взобрался по винтовой лестнице, ведущей к входной двери; он был заинтригован необычным дизайном строения. Уйарасук улыбнулась ему.
— Только не говори, что ты забыл, как выглядит мой дом, — подтрунивала она.
— Ты его слегка прибрала, — ответил он, ломая голову, сколько же денег оставил Спящий Медведь единственному внуку своего друга, единственному сыну своего незадачливого врача? Не много, если верить словам Джозефа. Половину крошечной суммы.
Пока Уйарасук помогала сыну снимать куртку и сапоги, Давид прошелся по открытой гостиной, стараясь не выглядеть слишком любопытным. Очевидно, эти двое ни в чем не нуждались. Мебель была простая, но зато в доме были все последние новинки техники. Везде были поделки из камня — более выразительные, чем те, которые он видел много лет назад. И еще они были темнее, некоторые просто пугающие.
— Этот дом не наследство от отца, если хочешь знать, — с гордостью сказала Уйарасук, заметившая его интерес. — И деньги, которые завещал сыну Медведь, тут тоже ни при чем. Я отложила их Чарли на образование.
Давид снял куртку и сел на резной деревянный стул, глядя на нее. Женщина стояла перед ним, скрестив руки. Ему хотелось улыбнуться, такой по-детски вызывающей была ее поза, но он скрыл улыбку.
— Это деньги каблунайтов, — сказала она и заулыбалась.
— Бога ради! — засмеялся Давид. — Сядь. Это совершенно не мое дело, но все равно, расскажи мне об этом.
Они выпили чайник чаю, съели тарелку бутербродов и устроились на диване. Женщина ответила на все вопросы о своем набирающем силу успехе. Белые люди покупали все работы Уйарасук. Две галереи в Ванкувере и Торонто дрались за ее поделки. Зимой она работала в доме отца, который теперь был переоборудован в мастерскую. Летом она резала из камня более крупные фигуры на бетонной подставке на открытом воздухе, и Чарли с двумя другими молодыми людьми помогали ей. Ей предлагали сделать персональную выставку в маленькой, но перспективной галерее в Нью-Йорке, но Чарли все еще нуждается в ней и она пока не решается оставить его на попечение друзей.
Чарли, с шумом плюхнувшийся на кресло-мешок, все это время только слушал, но тут запротестовал:
— Ой, мам, ну это несправедливо! Я не нуждаюсь в опеке. Я тебе тысячу раз говорил, Нью-Йорк — гораздо важнее моей дурацкой ноги. — Он постучал костяшками пальцев по своему протезу, чтобы продемонстрировать его твердость и надежность.
Давид посмотрел на Чарли.
— Если выставка настолько важна, я могу побыть здесь с тобой. Или мы можем поехать вместе, — Давид повернулся к Уйарасук, понимая, как бесцеремонно он, должно быть, себя ведет. — Если, конечно, это тебе поможет.
