он постоянно впадал в беспамятство. То ли были внутренние повреждения, то ли серьёзная травма головы — я не могла это определить, но знала, что времени у нас может быть всё меньше.
Оба мужчины попробовали отказаться от еды, но тут уж мне пришлось прибегнуть к крайним мерам. Я развела тушёнку в горячей воде, сделав что-то наподобие супа, и, не стесняясь, применяла крики, маты и даже поцелуи, чтобы заставить Сашу выпить хотя бы половину. Он пытался протестовать, но у него не было сил спорить всерьёз. Когда он выпил свою долю, я повернулась к Мише. Едва заметив, что он открыл глаза и не успел окончательно прийти в себя, я быстро поднесла ему кружку с оставшейся тушёнкой и заставила выпить, пока он не мог ориентироваться. Он выпил всё без возражений, слишком слабый, чтобы сопротивляться.
К вечеру температура поднялась и у меня — видимо сказался холод, усталость и напряжение. Странно, я не чувствовала боли ни в горле, ни в голове. Только ломило мышцы и знобило так, что зубы выбивали ча-ча-ча. Каждый вдох отдавался дрожью по всему телу.
Я попыталась сосредоточиться на делах, занять себя, но всё вокруг начало расплываться, и накатило чувство, будто силы тают прямо на глазах.
У Саши дела обстояли не лучше, его кидало то в жар, то в холод, поэтому вечером я поставила вторую дозу антибиотика, понимая, что осталось всего три ампулы. Если нас не найдут через сутки….
Я сидела у костра, где теперь постоянно стояли кружки и пустые банки, нагревая воду и смотрела на свои дрожащие руки. От одной мысли, что Саша не дождется помощи мне хотелось выть на луну, которой, впрочем, видно не было. Сердце разрывалось от такой нестерпимой боли и ужаса, которых я не чувствовала никогда. Даже тогда, когда отец сошел с ума.
А теперь я начинала понимать его, моего отца. Понимать, почему он сломался. Зачем нужен этот мир, если рядом нет того, ради кого ты живёшь? Уйти, сбежать, быть снова рядом…. Он не смог вынести этой пустоты, этого ужаса, этой раздирающей все внутри боли.
Я закрыла глаза.
— Зара, — услышала шепот Паши, — нас найдут. Нас уже ищут, слышишь? Только не плачь, пожалуйста. Папа Москву до основания сроет, все МЧС поднимет на уши, Росгвардию, если надо заставит леса прочесывать, но найдет нас.
— Что, Паша, привык, что папа слоников ради тебя бегать заставляет, да? — вырвались у меня злые и в чем-то не справедливые слова. — Только нет здесь пап, понимаешь? Нет. Мы одни. И погода…. Мать ее…. Не летная! — я закрыла лицо ладонями, чувствуя, как смех, похожий на плач, начал сотрясать меня. Смех был горьким, бессильным, смехом, который рождался в глубинах отчаяния.
И вдруг я почувствовала, как Саша тихо притянул меня к себе. Он открыл глаза, молча заключив меня в свои объятия, не говоря ни слова, потому что слова в этот момент были бессмысленными. Он просто держал меня, позволяя мне спрятать лицо у него на груди, защищая от боли, которую нельзя было выразить.
— Сань, — сквозь слезы услышала я голос Миши, — ей нужно поспать… она на грани….
Я услышала, как он перевёл дыхание, а затем добавил, уже обращаясь к Паше:
— Паша, только попробуй уснуть, поганец… я тебя… уволю к чертовой матери! — его голос дрожал, но в этих словах чувствовалась решимость.
Сил на споры не оставалось. Сотрясаемая ознобом и ужасом, я прижалась к Саше и провалилась в сон, как в черную пустоту.
.
Проснулась резко, как будто кто-то толкнул меня в бок. Первое, что я почувствовала — это тишина. Ветер больше не выл. Потрескивал огонь, тихо гудели деревья, но холодный рев стих, оставив за собой мёртвую тишину. Я поднялась, чувствуя, как моё сердце замерло от тревоги. Саша лежал рядом, но от его тела больше не исходило привычного тепла.
С тихим приглушённым всхлипом я скатилась с лежака, чувствуя, как меня охватывает первобытный ужас. Паника захлестнула, и меня начало трясти так, что ноги едва слушались. Паша резко поднял голову, его глаза были полны изумления. Даже Миша, казалось, пошевелился, ощутив неладное. Но Саша лежал неподвижно, спокойно, словно просто спал.
У меня потемнело в глазах от такой боли, что казалось, весь мир разваливается на части. Я закричала, завыла волчицей, не в силах сдержать этот крик.
— Лучик! — Саша вдруг подскочил, и сам застонал от боли. — Что с тобой? — его голос был хриплым, полным тревоги.
— Саша! — Я упала рядом с ним, меня трясло так сильно, что я не могла поднять голову. — О боже… Саша… Я думала… — мне было трудно дышать, страх сковал грудь, а слёзы застилали глаза.
И вдруг я поняла, почему так испугалась. Температура у Саши спала, и его тело больше не было горячим, как пылающий костёр. Он просто спал — глубоко и спокойно, а его лицо выглядело расслабленным, без следов боли. Но с учётом того, что я сама горела от жара, мне казалось, что он стал ледяным. В тот момент, когда контраст между нашими температурами показался мне смертельным, я едва не потеряла разум.
Я выдохнула, чувствуя, как волны боли и ужаса постепенно отпускают, оставляя за собой лишь слабость и истощение. Меня продолжало трясти, но уже не от страха, а от собственного жара.
— Лучик, мышка моя, солнышко моё, — Саша осторожно гладил меня по спине, по волосам, несмотря на свою боль. Я слышала, как он шипел от каждого движения, но не останавливался, пытаясь успокоить меня. — Ты вся горишь, — добавил он, голос его стал полон заботы и тревоги. — Паша, заваривай жаропонижающее, быстро! — его голос внезапно обрёл прежние нотки уверенности и силы, как будто в нём вновь проснулся тот Саша, который всегда всё контролировал.
Утро выдалось солнечным и морозным, но без обжигающего холода, потому что ветер так больше и не поднимался. Паша сам, без меня сходил и приволок еще четыре сосны, увеличив наш запас, так что замерзнуть нам не грозило. После утренней порции антибиотика, которую Саше пришлось делать самому себе, у меня руки ходили ходуном, его аппетит стал возвращаться — что не могло не радовать. Михаила он напоил как я минувшим днем — быстро
