настоящая, кровная принцесса, его, кажется, волновало не так уж и сильно. Больше его занимало то, что он может вот так просто взять и прикоснуться к её груди, ощутить её тяжесть в ладони, пусть даже через одежды, или поцеловать в губы, или вовсе наклониться и запустить руку под подол её платья, а потом поднимать пальцы до тех самых мест, где кончаются у женщин чулки, и даже выше. И всё это она воспримет с улыбкой благосклонности. Будет смущённо радоваться его прикосновениям.
И эта её податливость, её согласие со всеми его желаниями, — вот что действительно его сейчас волновало и возбуждало. Вот только сейчас Волкову приходилось держать себя в руках. Взять её в карете, на ходу, когда в любой момент к окошку может подъехать Брюнхвальд или фон Готт… Нет, нет… Эта страсть сейчас недопустима. Хотя очаровательная принцесса, он это прекрасно чувствовал, сопротивляться бы не стала.
Ну а то, что из-за лона этой женщины, которым, кстати, он вчера обладал, может разгореться настоящая война… Он об этом и не думал.
Тут он внимательно смотрит на маркграфиню с едва заметной улыбкой: вот же как вас разбирает глупое любопытство, Ваше Высочество. Зачем вам то знать? Но она не унимается:
— Ну так есть у вас сердечный друг?
— Есть, — наконец отвечает генерал. Он не хотел ей врать. И потом добавляет: — Но в последнее время, кажется, этому другу я несколько наскучил, — и чтобы перевести разговор, спрашивает: — А у вас, Ваше Высочество, есть ли у вас подобный друг?
— Нет, — сообщает она. — У меня никого нет… И никогда не было. Меня воспитывали монахини в бережении чести. а потом меня выдали замуж, я замужем с четырнадцати лет. И мужа чтила, как меня монахини учили. И жили мы, как требует того добродетель.
— Ах вот как, — Волков сжал её руку. — Может, потому вы отказались разоблачаться нынешней ночью.
— Да, побоялась я, муж от меня ни разу не требовал, чтобы я сняла рубаху, — подтвердила принцесса. — Ни разу за все годы жизни.
«Ну, значит, страсть к ней его не сильно разжигала».
— Но вы же сами… Вы уже были передо мной без одежд, — напомнил женщине генерал с улыбкой.
— Но то в купальне, в купальнях все без одежд, — отвечала она, тоже улыбаясь. — Это другое. А тут, хоть и темно было, всё равно стыдно… Да и боязно… Вдруг кто заглянет в карету.
Волков тоже засмеялся, а потом взял и поцеловал её так же крепко, как целовал прошедшей ночью. И после сказал:
— Но вы мне обещали, что разоблачитесь в следующий раз.
— Как только попросите, — отвечала она, снова обнимая его руку и прижимаясь к его плечу щекой.
Он бы хотел снова её поцеловать, но тут слышит, как кто-то совсем рядом с каретой его спрашивает. Генерал откидывает занавеску с окна и хочет узнать, кто ему мешает насладиться губами такой приятной женщины, и видит солдата, который за цепь ведет с собою пленного Франца Гифлеора. И как только конвоир увидал в окошке командира, сразу заговорил, дёрнув с силой за цепь:
— Господин, вот этот вот одолел уже всех, вас добиваясь. Ноет и ноет, что вы ему свободу обещали.
— Ну, что тебе? — сразу спрашивает Волков у пленного.
— Господин, дозвольте цепь снять, — захныкал Франц Гифлеор, — всю шею порезал ошейник этот.
А у генерала настроение было хорошее. Обоз с серебром, так нужным ему, ласковая принцесса, так нужная его сюзерену. Что ж, он согласится выполнить своё обещание. Пленный все условия их договора вроде как исполнил.
— Дозволяю, снимай.
— Что же мне, самому, что ли? — заныл пленный.
— А что же ты думаешь, я с тебя цепь снимать буду? — смеётся генерал. — Я не кузнец, я только один способ знаю, как тебя от ошейника освободить: при помощи меча.
— Так вы меня отпускаете? — уточняет Франц Гифлеор.
— Убирайся, и не вздумай идти с нашим отрядом, — отвечает ему генерал, — а то, не приведи Господь, нас с тобой, подлецом, честные люди увидят.
— Иди уже, — конвойный пихает пленного. — Убирайся и молись за господина генерала, он милостив, другой бы тебя за злодеяния и четвертовать мог.
* * *
Вид у Неймана был мрачный. Лишь увидев его во дворе трактира, генерал понял, что случилось нечто недоброе. И чтобы было тому всё ясно, капитан доложил командиру:
— Кареты вашей, господин генерал, тут нет. Вещей ваших нет. Коней ваших нет. И слуг ваших тут тоже нет.
Можно, конечно, было спрашивать у него что-то, удивляться и даже возмущаться, но Волков лишь осмотрел двор, на котором оставил свою дорогую карету со стёклами в дверях, с мягкими диванами, на которых так уютно дремать на дорожных кочках, так как его средство передвижения было по последнему слову каретной моды оснащено рессорами. И вот этой кареты на дворе не было. Было две телеги, и никаких карет. Естественно, генерал поинтересовался:
— А что на сей счёт говорит трактирщик?
— Врёт вор, говорит, что ваши слуги собрали вещи, запрягли коней и уехали день назад.
— День назад? — Волков прикинул. «Гюнтер вдруг решил завладеть моей каретой и моими вещами? Сбежать». Нет, Волков отмахнулся от такой мысли. Его слуги не могли уехать. Гюнтер был не таков.
— Надеюсь, вы взяли трактирщика? — спросил барон.
— Разумеется, господин генерал. И его взял, и всю его семейку, всех, кого нашёл тут. Все, как один, твердят одно и то же, даже бабы их. Говорят, уехали слуги ваши на вашей карете. Хотите поговорить с ними? Что с ними делать, и не знаю.
— Где они?
— Я их в конюшне держу, — отвечал капитан, указывая на строение с воротами, и направился к нему.
Волков, Дорфус и два солдата пошли за ним следом.
Глава 42
Три солдата из людей Неймана охраняли четырёх женщин и трёх мужчин, одного из которых генерал помнил.
— Тебя, кажется, зовут Бауэр, — Волков указал пальцем на крупного, сильного мужика, что сидел прямо на полу конюшни.
— Да, господин, — бурчал тот, даже не поворачивая головы к генералу. — Так меня зовут.
— И ты тут хозяин?
— Да, господин, — трактирщик опять не повернулся
