Сирены все ближе. Он расслабляется. Ах да, есть еще одна вещь, в которой он может черпать утешение.
Он не чувствует боли.
Совсем, совсем никакой боли.
Последней его мыслью, прежде чем все мысли исчезли, было осознание того, что он наконец исцелен.
Айви приводит в чувство вой сирены. Голова раскалывается так, что ей кажется — она сейчас умрет. Но она не умирает. Молот в голове отзывается на каждый удар сердца. Все вокруг как в тумане, потому что сосуды в глазах налились кровью и на сетчатке вспыхивают молнии. В ушах зудят миллионы шершней.
От завывания сирен ей становится еще хуже, но машина мчится мимо. Вращающиеся маячки освещают темные покинутые дома, и Айви становится ясно, что Крэйга здесь нет и быть не может.
Она приехала сюда, чтобы осуществить что-то вроде мести, но сейчас чувствует себя по-дурацки. Этот ублюдок не заслуживает, чтобы она задержалась здесь хотя бы на минуту.
Айви смотрит на пустой флакон из-под таблеток на пассажирском сиденье, и ее ярость обращается с Крэйга на саму себя. Эти таблетки помогали ей! Реально помогали! Но она и ими сумела злоупотребить. Да что с ней такое?! Почему ее дурная голова не может зарубить себе на носу: лучше меньше да лучше?
Она опускает стекло и выбрасывает флакон — на улице полно мусора, будет чуть больше, подумаешь. Это чисто символический жест. Ей предстоит найти способ сделать его не просто жестом.
Айви заводит двигатель. Долгими, медленными вздохами успокаивает дыхание. Чем глубже она дышит, тем легче болезненная пульсация в голове.
Сколько времени она здесь проторчала? Когда она приехала, были сумерки. Сейчас ночь. Айзек уже наверняка дома. Как хорошо, что Рики забрал его! Брат теперь с мамой и папой. Они знают, что делать. Эти мысли помогают Айви расслабиться. Все могло обернуться гораздо хуже.
И Айви едет домой, не обращая внимания на грызущее чувство страха, преследующее ее на всем обратном пути.
Интерлюдия № 6 Альдегид (CH2O)
Тс-с-с-с.
Тихо, тихо.
Торопиться некуда.
Вся суматоха и мучения,
все радости и печали
позади.
Все было напрасно,
все тщетно и впустую.
Но не тревожьтесь.
Время лечит все раны.
Это место, воплощение тишины,
молчаливо и мирно по своей натуре.
А моя натура — это денатурация.
Углерод, водород, кислород —
что за универсальные элементы!
Вы состоите из них,
и я тоже состою из них.
Мы не так уж сильно различаемся —
вы, что двигаетесь по кругу,
и я, кто завершает этот круг.
Я не такой, как другие
с их вечным разнузданным кутежом.
Их дела, их заботы —
не мои заботы и дела.
Мы существуем в разных вселенных.
Мне неинтересны их игры.
У моего существования
только одна причина:
Я бережно сохраняю тех,
кого мне доверили.
Я медленно просачиваюсь в них,
заменяя живую кровь
своими мирными объятиями.
Я здесь, чтобы заботливо сберечь
каждую клетку в их телах.
И хотя в столь нежной заботе
больше нет нужды,
того требует уважение.
А для меня уважение превыше всего.
Что же до юноши,
чью плоть я сейчас лелею,
то я не знаю, ни кто он,
ни что сделал, прежде чем прийти ко мне.
Знать мне не полагается.
Он моложе большинства тех, о ком я забочусь,
но моя задача все та же —
как для больших, так и для маленьких,
как для старых, так и для юных.
И хотя я нечастый гость на Празднике,
есть одно празднество, на которое я хожу.
Печальное празднество.
Иногда с музыкой,
но не с той,
под которую танцуют.
На этом празднестве он такой, каким был.
Но только снаружи —
так сделано для глаз живущих.
Внутри же я изменил его.
Я приготовил его
к тому, что грядет,
превратив его плоть
в мягкую броню,
непроницаемую
для разложения
и гниения.
Согбенные от скорби,
собравшиеся поднимаются,
и шествуют в медленной процессии
чтобы отдать ему последнюю дань уважения.
Они рыдают.
Так много рыданий.
И так много тех, кто плачет.
Юношу очень любили.
С молодыми почти всегда так.
«Будет, будет, —
шепчу я скорбящим.
Не плачьте по нему —
он ваших слез не видит и не слышит.
Плачьте лучше по себе
и по ранам, которые он оставил».
Его родители
принуждают себя смотреть
так долго, как только могут вынести.
Его бабушка
поднимается из инвалидного кресла,
отвергая предложенную помощь,
и ковыляет к гробу.
Она сжимает губы
за опущенной вуалью,
и не позволяет слезам пролиться в его присутствии.
«Прощай, Бэби-бой», — шепчет она.
У его сестры
слезы бегут беспрерывно,
но тихо.
Она не воет, не причитает,
как многие позади нее.
Она передает ему записку —
подсовывает под холодную ладонь.
И шепчет, что любит его.
Записка никогда не будет прочитана,
как не выйдут лодки,
погребенные в пирамидах вместе с фараонами,
на водный простор Нила.
