«мастер производственного обучения», брат — автомеханик, так и не получивший высшего образования, муж — солдафон, предыдущий — шашлычник. Есть у кого научиться!
— Выходит, я тебя так и не поняла, Прасковья из Подмосковья… — грустно усмехнулась Рина. — Но в любом случае, если ничего не сорвётся, будем работать над твоим проектом. Слушай, а разве таких, как ты, не охраняют? Ведь раньше большие начальники вроде как жили в каких-то особых резервациях для начальства на Рублёвке — так, по крайней мере, мне это представлялось.
— Сейчас этого нет. Но я должна буду поставить в известность службу охраны, где я намереваюсь жить. Вероятно, они должны организовать какой-то полицейский пост или не знаю уж что. Потом устанавливают какие-то инструментальные средства охраны, они сейчас сильно изощрились и усовершенствовались. Здесь, где мы с тобой сидим, имеется специальный городовой, который приглядывает за порядком, а что будет в Соловьёвке — это не мой вопрос. Но вообще преступность радикально снизилась, а от квалифицированного диверсанта, вооружённого всей мощью современной техники, не убережёшься.
— Ну да, — съехидничала Рина, — в террористических режимах обычно низкая преступность: они не выносят конкуренции. В Италии говорят, что при Муссолини даже мафия притихла.
В этот момент появился Богдан.
— Рина, я послал Вам примерный состав помещений, которые надо запроектировать. Вот я распечатал это своё письмо, тут приложен наскоро набросанный эскиз, Вы, надеюсь, разберёте. Общая идея: дом для семейного проживания, не для приёмов. Но в мансарде я бы хотел иметь совершенно независимую студию. Дом немного расширьте в южную сторону, вот здесь я изобразил.
— Вы очень стремительны, Богдан, — то ли похвалила, то ли осудила Рина. — А сейчас мне пора.
— Мы проводим Вас, — любезно предложил Богдан. — Прогуляемся, Парасенька?
Они вышли на Тверскую и направились к Охотному ряду. Гуляющая молодёжь сновала туда-сюда, лизала мороженое, целовалась. Богдан задумчиво улыбался, глядя по сторонам.
У метро Рина проговорила с привычной иронией:
— Ну что ж, Прасковья Павловна, Богдан Борисович, спасибо за обед и милую беседу. Сильно надеюсь на получение заказа. Поеду в свою обитель на Соколе и осмыслю всё увиденное и услышанное. Как говорится, век живи — век учись. Постараюсь пережить свой культурный шок и примирить когнитивный диссонанс. Правда-правда, я сегодня узнала много нового и неожиданного.
— До свидания, Рина. Завтра я, скорее всего, буду у вас в офисе во второй половине дня. Точное время могу Вам сообщить или, лучше, Вы его узнаете у Вашего руководства. — Богдан почтительно, но с затаённой иронией, наклонил голову.
Прасковья глядела вслед уходящей Рине. Она была так же стройна, спина была так же пряма, как четверть века назад. Невесть почему вспомнилась покойная бабушка Богдана: та тоже была худа, стройна и пряма — во всех смыслах.
— Богдан, глядя на Рину, я почему-то вспомнила твою бабушку Светлану Сергеевну, — сказала Прасковья.
— Да, силуэт схожий, — согласился Богдан, — а остальное… Нет, я не стал бы сравнивать Рину с бабушкой. Впрочем, знаешь, Рина мне своеобразно понравилась.
Пойдём прогуляемся по переулкам, — он взял её за руку, что, похоже, стеснялся сделать при Рине.
— Чем же тебе понравилась Рина? — удивилась Прасковья.
— Независимостью. Она совершенно не пытается подладиться к тебе, а ведь ты — очевидно ценное знакомство. Ещё словцо какое-то было детское, я забыл, не подладиться, а под…
— Подлизаться? — подсказала Прасковья.
— Да-да, именно «подлизаться». Так вот Рина совершенно не пытается это делать, что радикально противоречит всем принципам нетворкинга, которые она сама же когда-то преподавала тебе. А ведь, без сомнения, знакомство с тобой могло бы ей чем-то помочь, как-то её продвинуть. Да хоть госзаказик отхватить через тебя. На оформление дома культуры какого-нибудь — поди плохо! А она говорит с тобой едва не презрительно. Мне почти хамит. Меня это впечатлило. Отчасти развлекло. В ней есть какая-то гордость пролетария умственного труда. Возможно, я ощутил некий род классовой солидарности, — Богдан засмеялся.
— Богдан, она вела себя со мной как с однокурсницей, а не как с большим начальником. К тому же она необратимо втянулась в свою роль диссидентки и ненавистницы любой российской власти. Это её любимая роль, притом обкатанная на протяжении десятилетий. Она к ней очень привязана. Вот почему привязана — я, признаться, не понимаю. Она любит всё новое, современное, а это диссидентство попахивает нафталином и плюсквамперфектом. Теперь я поняла, почему я непроизвольно вспомнила бабушку. Всё это какой-то идейный бабушатник. А вот зачем ей нужен этот бабушатник — этого я не понимаю. По-моему, она просто дура.
— Идейный бабушатник… — Богдан сжал прасковьину руку. — Хорошо сказано. А что касается Рины, то она, конечно, не могучего ума, но привязана к этому идейному хламу не по глупости.
— А почему же? — Прасковье стало любопытно.
56
— Она — неудачница. Субъективная неудачница, по её собственному ощущению. В молодости жизнь манила-манила, да ничего не дала. Не совсем ничего, но не то, что обещала. Ты, помнится, ею восхищалась, рассказывала, какая она способная, даже талантливая — не в пример тебе. Так тебе тогда казалось — я же помню твои рассказы. Романы с важными кавалерами, поездки в не доступные простым смертным места. В общем, мнилось, что она вот-вот дотронется до звёзд, как выражаются её несостоявшиеся соотечественники-итальянцы. Потом эдакая Валькирия Революции…
— Да, пожалуй, она косила под Ларису Рейснер.
— Это кто? — не понял Богдан.
— Это так, не важно, — потом сам в сети посмотришь. Это двадцатый век, — улыбнулась Прасковья, — ты его ещё не проходил. Продолжай.
— Да собственно, и продолжать-то нечего… Дальше она оказалась… тем, чем оказалась. И у неё есть потребность самой себе объяснить, почему она не на Олимпе, а всего лишь в мастерской «Архитектор Карпов», и видимо, не на первых ролях. Изображает из себя итальянку, чтобы хоть чем-то выделиться. Само по себе это неплохое место, но ей-то хотелось не просто неплохого, а необычайного. И вот к её услугам объяснение, почему необычайное не состоялось. Причём объяснение привычное, обкатанное, можно сказать — намоленное, даже ничего выдумывать не нужно: террористический режим, нет свободы слова, а за границей — ужасные люди, да и язык выучить в достаточной мере — невозможно в принципе.
Любой революционер и ненавистник режима — это неудачник. Первый — активный, второй — пассивный, — с убеждением произнёс Богдан.
— А разве не бывают удачливые революционеры и ненавистники режима? — с сомнением спросила Прасковья.
— Ни в коем случае! — Богдан отстранил ладонью такое предположение. — Революционер и ненавистник режима — это амбициозные неудачники. Они мучительно недовольны своим положением. Реализовать свои амбиции при наличном режиме — нереально, перспектив
