щекам, грудь вздрагивала от рыданий. Долго лежала она так в прострации, но наконец с трудом поднялась и на подгибающихся ногах побрела к двери.
Звук ее шагов пробудил монаха, сидевшего прислонясь к саркофагу с его мерзким содержимым, от мрачной апатии. Вскочив, он догнал жертву своего зверства и, схватив за руку, грубо заставил вернуться в склеп.
– Ты куда? – заорал он. – Вернись немедленно!
– Чего ты еще хочешь? – робко спросила Антония, дрожа при виде его гнева. – Разве ты не погубил меня? Разве я не пала, пала навеки? Ты еще не насытил свою жестокость или у тебя есть другие муки для меня? Дай мне вернуться домой, чтобы оплакивать мои беду и позор!
– Вернуться домой? – переспросил монах с горькой насмешкой, и глаза его вдруг вспыхнули злым огнем. – Как? Чтобы ты разоблачила меня? Чтобы рассказала людям, что я лицемер, насильник, предатель, чудовище жестокости, похоти и неблагодарности? Нет, нет, нет! Я знаю, сколь тяжки мои грехи. Да, твои жалобы будут весьма справедливы, но ты не поведаешь всему Мадриду, что я негодяй, что совесть моя отягощена и я отчаялся обрести прощение от Господа!
Несчастная девица, ты должна остаться здесь со мной! Здесь, среди заброшенных могил, этих образов смерти, этих гниющих, мерзких, разложившихся тел! Ты останешься и будешь свидетельницей моих мук; ты увидишь, что значит пасть духом, каково это – испустить последний вздох со словами кощунственными, с проклятиями! И кому я обязан своим падением? Что подвигло меня на злодейства, о коих одно воспоминание потрясает меня? Подлая ведьма! Ты довела меня своей красотой, разве нет? Разве не из-за тебя душа моя погрязла в нечестии? Не ты превратила меня в нарушителя обетов, в насильника, в убийцу? И вот сейчас разве не твой ангельский вид заставляет меня отчаиваться? Когда я предстану перед престолом высшего судии, этого взгляда хватит, чтобы проклясть меня! Ты скажешь Ему, что была счастлива, пока я не увидел тебя; что была невинна, пока я не совратил тебя! Ты явишься с этими слезами на глазах, с этим смертельно бледным лицом, с этими воздетыми в мольбе руками – так было, когда ты просила пощады, которой я не дал! И тогда явится призрак твоей матери и сбросит меня в геенну огненную, к демонам и фуриям, на вечные муки! И ты будешь причиной моего осуждения, моих бесконечных терзаний – ты, жалкая девчонка! Ты! Ты!
Слова его гремели под сводами, а он стал топтать землю в исступленной ярости.
Антония подумала, что он лишился рассудка, в ужасе упала на колени и с усилием, еле слышно прошептала:
– Пощади меня! Пощади!
– Молчи! – неистово взвыл монах, швырнул Антонию наземь и стал метаться по склепу, словно дикий зверь в клетке.
Антония вздрагивала, встречаясь с его взглядом. Казалось, он обдумывает какой-то чудовищный замысел, и она утратила надежду уйти из склепа живой. Однако она неверно истолковала то, что видела. Буря страсти в душе монаха улеглась, гнев иссяк, и теперь он был готов заплатить любую цену, лишь бы вернуть девушке невинность, которую его необузданная похоть отняла. От желаний, побудивших его сотворить это зло, не осталось и следа. Ни за какие сокровища мира не согласился бы он теперь снова насладиться ее телом. Все, что было лучшего в его душе, восставало против этого, и напрасно пытался он вытравить из памяти недавнюю отвратительную сцену. Он остановился и хотел сказать Антонии что-нибудь утешительное, но слов не нашел и просто стоял, глядя на нее в скорбном недоумении.
Ее положение казалось таким горестным, таким безнадежным! Никакая земная сила не помогла бы ей. Что он мог сделать для нее? Ее душевный покой был утрачен, честь непоправимо сломана. Даже если бы он, преодолев страх разоблачения, вернул Антонию в мир, какая жалкая участь ожидала ее! Она не могла надеяться на законный брак; печать бесчестия навеки запятнала бы ее, и она была бы обречена влачить в одиночестве печальное существование до конца своих дней. Убить ее и себя значило для него быть осужденным за гробом. Была ли альтернатива?
Аббат принял решение, пагубное для Антонии, но позволявшее ему по меньшей мере обеспечить собственную безопасность: оставить мир в неведении и удержать девушку как пленницу в подземелье. Он пообещал навещать ее каждую ночь, приносить еду, каяться перед нею и лить слезы вместе с ней. Монах осознавал, что это жестоко и несправедливо; но у него не было иного способа помешать Антонии разгласить его вину и свое несчастье. Оскорбление было слишком велико, память слишком мучительна, чтобы надеяться на ее молчание. К тому же, отпусти он свою жертву, внезапное возвращение покойницы наделало бы много шуму. Итак, Антонии предстояло остаться в плену, в подземелье.
Аббат подошел к ней со смущенным выражением лица. Поднял ее с земли, отшатнулся, как от змеи, от ее дрожащей руки. Что-то одновременно и отталкивало его, и притягивало к ней, хотя ни то, ни другое чувство он не мог бы объяснить. Было в ее взгляде нечто такое, отчего весь ужас совершенного преступления открылся ему, и пробуждающаяся совесть бунтовала. Торопливо, стараясь найти самые добрые слова, но едва слышно и не глядя девушке в лицо, он попытался утешить ее в несчастье, которое уже нельзя было исправить. Он клялся Антонии, что искренне раскаивается в своем варварстве, что охотно отдал бы за каждую пролитую ею слезинку по капле собственной крови…
Несчастная и отчаявшаяся, Антония молча слушала; но когда он объявил, что ее ждет заключение в склепе, эта ужасная участь, худшая, чем смерть, ошеломила ее и пробудила. Прозябать в тесной камере, забытой всеми, кроме насильника, среди распадающихся трупов, дыша миазмами разложения, никогда не видеть света дня, не ощущать свежее дуновение ветра – вынести мысль о таком будущем она не могла.
Забыв об отвращении к монаху, она снова стала умолять его; она обещала, если он отпустит ее, скрыть свои обиды, придумать правдоподобную причину своего воскрешения с его согласия; а чтобы у него не осталось ни малейших подозрений, она предложила, что немедленно покинет Мадрид.
Ее настойчивые уговоры подействовали на монаха. Поразмыслив, он понял, что девушку, которая больше не возбуждала его похоти, не имело смысла прятать, как он поначалу намеревался; что заключение станет еще одним насилием над нею; и если она сдержит слово, то, даже будучи на свободе, ничем не повредит его жизни и репутации. С другой стороны, он опасался, как бы Антония, изнемогши под бременем тяжелых мыслей, не проговорилась случайно, или, при ее простодушии и неумении лгать,
