все в порядке, к папе доктор пришел, сейчас мы тебя застегнем…
Мы, остальные, по-прежнему скорчившиеся за машинами, чувствовали себя теперь очень глупо — никто больше не пытался окликнуть Марину или Наташу, и вот уже Андрей, выпрямившись во весь свой высокий рост, вышел из укрытия и пошел к жене, а за ним, неуверенно оглянувшись на меня, показался Мишка, прятавшийся за Витарой, — к своему удивлению, я увидела у него в руках одно из Сережиных ружей. Последним, досадливо сплюнув себе под ноги, сдался папа; не успел он подойти к Лендкрузеру, человек с чемоданом высунулся наружу и, все так же стоя на подножке, прокричал в сторону «буханки»:
— Коля! Принеси мне черную сумку мою, она где-то сзади должна быть! Коля, слышишь? А, ладно, сам схожу, — и, легко спрыгнув с подножки, торопливо зашагал через дорогу, а недоверчивый его напарник уже выходил ему навстречу — не заглушив, впрочем, двигателя и не захлопывая дверцы; обойдя машину, он все тем же недовольным, встревоженным голосом говорил человеку с чемоданом:
— Не знаю я, где твоя сумка, вечно суешь ее куда попало, сам и ищи! — И пока тот рылся в салоне «буханки», снова запихнувшись в нее почти по пояс и явив нашим взглядам стоптанные подошвы своих ботинок, непропорционально больших для такого невысокого человека, насупленный Коля с длинным, худым лицом, покрытым седоватой щетиной, стоял рядом, мрачно и безо всякой приветливости рассматривая нас; в руке у него была вызывающе зажата увесистая монтировка.
Спустя несколько мучительно долгих минут черная сумка была, наконец, обнаружена и переправлена в Лендкрузер. Недолго помаявшись возле своей «буханки», мрачный Коля заглушил-таки двигатель и, пошарив еще немного в салоне, вытащил оттуда что-то бесформенное и мягкое, а потом, засунув монтировку под мышку — он пока явно не готов был расстаться с ней — независимо проследовал мимо нас, стоявших вокруг Лендкрузера, всего раз стрельнув в нас колючим, презрительным взглядом, и проговорил ворчливо прямо в обширную ржаво-коричневую спину:
— Ты оденься хоть, Пал Сергеич, замерзнешь ведь — дверь-то открыта, а на улице мороз, — и попытался просунуть в салон свой бесформенный сверток, оказавшийся толстой зимней курткой, но «Пал Сергеич» только досадливо отмахнулся от него, не оборачиваясь, и тогда Коля прижал куртку к груди и так и остался стоять неподалеку, покачивая головой, словно родитель, уставший от проделок своего непоседливого ребенка, говоря себе под нос:
— Не бойтесь, главное. Из ружья в него целятся, так он кричит — не бойтесь. А у нас из оружия — одна только эта монтировка. Сколько раз ему говорил — не суйся ты, Сергеич, черт тебя задери совсем, — нет, надо ему непременно влезть, — тут он поднял голову и яростно сверкнул на нас глазами: — А вы тоже хороши, им помощь предлагают, а они давай из ружья целиться! — Возмущенно фыркнув, он помолчал немного, а потом произнес уже другим голосом:
— Закурить у вас нету? Мы уж дней пять как не курили.
Через десять минут, выкурив подряд две сигареты из пачки, которую папа нехотя, с таким же неприветливым видом, как и у нашего нового знакомца, протянул ему, и деловито засунув еще одну из этих сигарет себе за ухо, сумрачный Коля поведал нам о том, что «если кто замерз, пускай в машине посидит — Пал Сергеич как дорвался до пациента, его уже никак не остановить, залечит по самое тово…», со знанием дела прогулялся вдоль наших припаркованных у обочины машин, попинал колеса, а возле Лендкрузера произнес «это ж сколько она жрет у вас, вокруг заправки только и кататься» и бросил нежный, ласкающий взгляд на стоящую с противоположной стороны «буханку». Мне казалось, что ему не терпится, чтобы мы его расспросили, но стоило мне задать ему первый вопрос, как он тут же снова поскучнел, насупился и пробурчал что-то вроде «вот Пал Сергеич закончит, его и спрашивайте, я что — я баранку крутить».
Наконец и доктор, и Марина показались снаружи, оставив Леню лежать на заднем сиденье:
— Вот, — сказал он, — возьмите, — и протянул ей какой-то маленький белый тюбик, — расходуйте экономно, больше у меня, к сожалению, уже не осталось. Рану обрабатывать минимум два раза в сутки — дней на пять-шесть вам точно хватит. И — вы запомнили? — не торопитесь снимать швы, сами увидите, когда это можно будет сделать, — а она стояла, сжимая драгоценный тюбик в руках, высокая, почти на голову выше этого коренастого, низкорослого человека, похожая на породистую тонкокостную арабскую лошадь рядом со скучным рабочим осликом, и просто кивала ему, кивала на каждое его слово, ухитряясь при этом каким-то непостижимым образом смотреть на него снизу вверх, и на лице у нее были написаны одновременно священный ужас и обожание.
Доктор наконец сделал несколько шагов по направлению к нам, с явным облегчением вырываясь за пределы Марининой благодарности, угрожающе сгущавшейся с каждой секундой — казалось, еще мгновение, и она бросится перед ним на колени или, чего доброго, начнет целовать ему руки.
— Не волнуйтесь, все с ним будет в порядке. Небольшое воспаление есть, но под воздействием местных антибиотиков скоро все заживет, при нормальных обстоятельствах я бы назначил еще и внутрь, но запасы мои очень ограничены и могут потребоваться для куда более серьезных случаев. Мои поздравления тому из вас, кто его зашивал, — шов хороший, аккуратный, чувствуется крепкая мужская рука, — и тут он, любезно улыбаясь, почему-то посмотрел на папу, который все так же хмуро кивнул в сторону Иры, стоявшей тут же, с мальчиком, опасливо выглядывающим из-за ее ноги:
— Вообще-то это она шила.
— О! — сказал доктор и посмотрел на нее. — О, — повторил он, когда она подняла глаза, и целых две или три минуты больше ничего не говорил.
— Послушайте, — вставил вдруг Сережа, — Павел Сергеевич, да? — Тут доктор оторвал от Иры взгляд и часто, приветливо закивал. — Что вы вообще здесь делаете — вдвоем, в таком месте и в такое время? Куда вы едете? Откуда?
— А потому что вожжа кому-то под хвост попала, — нависая над плотным плечом доктора, сообщила внезапно возникшая из темноты вытянутая Колина физиономия, и доктор засмеялся:
— Николай, безусловно, несколько склонен к красочным эвфемизмам, но тут, боюсь, он совершенно прав. Именно что вожжа, — и, перебивая друг друга, они принялись рассказывать —
