и прижал к щеке. Теплая. И силой тянет.
Хорошо.
Не испортили. Но больше он никому не позволит к ней прикоснуться.
- Только как её найти, - мальчишка почесал голову рукоятью клинка, который держал в руке. И смутился. А смутившись, отправил клинок в ножны. – Был бы тот наемник живой, можно было бы по запаху попробовать. У отца неплохие псарни.
- Псарни? – Ирграм встрепенулся.
Конечно.
И почему такая чудесная мысль не пришла ему в голову.
- Что, у тебя тоже нюх хороший?
- Не у меня, - он почувствовал, как губы растягиваются в улыбке. – Не у меня… госпожа. Мне нужно будет спуститься.
А еще заручиться поддержкой магов, потому что рытвеннику люди не обрадуются.
Глава 37
Глава 37
Верховный
Мекатл сидел на пятках, глядя перед собой. Руки его обвисли, и пальцы касались камня. Спина выгнулась под тяжестью плеч. А голова повисла. Смотрел он на клинок, что лежал тут же.
Священный обсидиановый нож был чист.
Что за…
Спросить Верховный не успел, ибо жрец встрепенулся, словно сбрасывая оковы сна. И поднялась голова, вздулись мышцы шеи. Губы скривились, словно Мекатл готов был расплакаться. Но нет, они шевельнулись.
- Вы пришли, господин.
- Да.
Солнце стояло высоко. А распятый на камне человек лежал, глядя на светило мертвыми глазами. Над ними уже роились мухи, но хуже всего то, что грудь жертвы была цела.
И губы богов не окрасились свежей кровью.
Верховный наклонился, чтобы поднять клинок.
Теплый. Успел нагреться. Ему донесли, что Мекатл поднялся, но не спустился. А рабов, которых послали за телом, прогнал. И ведь не сразу сказали. Вон, полдень уже.
И солнце вот-вот устремиться к земле, завершая путь.
- Он умер.
- Я виже.
Верховный обошел Мекатла и, перехватив нож обеими руками, вогнал в тело. Какое неудобное, неподатливое. А он справлялся прежде как-то.
- Зачем?
- Не стоит плодить слухи, - плоть шла туго, но разрез ширился. – Встань. Помоги.
Он поднялся. А ведь он выше. Шире. И способен свернуть шею одним движением руки. Но нет, теплые ладони накрывают руки Верховного, и сила Мекатла приходит на помощь.
Разрез.
Мертвое сердце.
Оно ложится на блюдо. А клинок возвращается в чашу. Слухи, конечно, пойдут, но осторожные. Очень осторожные.
- Иногда… случается непредвиденное, - Верховный устало опустился на камни. Подумалось, что, возможно, в его случае смерть была бы спасением.
Он ведь устал.
И не только он.
- Он был сильным. И сердце его стучало в груди. А потом он посмотрел на меня. Кое-что сказал. И умер.
- И что же произнес он такого, что душа твоя пришла в смятение?
- Боюсь, что душа моя давно уж пребывает в смятении, - Мекатл опустился рядом. – Простите, господин.
- Пред ликом небес все мы равны. Так что случилось?
- Не знаю. Почему-то… это ведь зря, верно? Он умер. Но солнце не остановило своего шествия. Вон оно, - Мекатл протянул руку, указывая на светило. – Движется. Скоро достигнет края земли и исчезнет за ним, чтобы утром вернуться к началу. И тогда… зачем? Чего ради?
- Жертвы?
- Все это… вы не спрашивали меня. Почему? Вы ведь слышали, что она сказала. И взяли мою жизнь. Вы могли бы потребовать ответов.
- От людей нет смысла требовать ответов, когда они к ним не готовы.
- Стало быть, я был не готов?
Верховный чуть склонил голову.
- Жрецов много, - заговорил он. – Взгляни…
Вид с вершины и вправду открывался поразительный.
- Храм велик. При нем состоят семь тысяч рабов, пять тысяч послушников, не считая мальчиков, что слишком малы, чтобы начать свой путь. Три тысячи младших жрецов. И несколько сотен тех, кто сумел возвыситься.
- Я читал…
- Читать и видеть – разное. Так вот, отчего же среди этих тысяч не нашлось никого, кто пожелал бы сменить тебя?
- Не знаю.
- Когда я был юн… давно. Очень давно. Я рос при храме. Меня оставили у ворот его, как это случается.
- Как и меня…
- И многих иных. И может, это к лучшему. Человек, что вырос в этих стенах, не ведает иной родни.
И не пытается ей угодить, как сие случилось с Охтли.
- Наш храм был куда меньше этого. Дюжина жрецов, пара сотен рабов, послушники. И мы. Мы, мечтавшие однажды подняться на вершину пирамиды и принести жертву, восславить богов и дать солнцу силы. И настал день, когда мечты исполнились. Один за другим мы поднимались. А потом спускались. И те, кто прошел посвящение, несли на ликах своих печать крови. Но…
- Никто не пожелал повторить этот путь?
- Верно.
- И здесь… странно, конечно.
- Отнюдь. Храм велик. И богат. И тот, кто стоит у истоков богатств, сам не останется бедным. Как и тот, кто стоит у истоков власти, не будет безвластен. Но тот, кто поднимается на вершину, он не имеет ни богатства, ни власти. Он лишь исполняет работу. Важную, безусловно, но в то же время грязную. Он не решает, кому жить, а кому умереть. Он не берет откуп за жизнь. И не забирает себе ничего, кроме жертвенной крови. А даже ею не торгует. Рабы вот торгуют.
- Как?
- Кровью. И плотью. Плоть того, кого принесли в жертву, весьма ценна… с их точки зрения. Да и не только. Потому им платят.
- И вы это допускаете?
- Так было всегда. И будет.
- От этого еще хуже. И… ведь если я не принес жертву, и ничего не случилось, то… то может, в этом вовсе нет смысла? – во взгляде Мекатла жила тоска. – И тогда выходит, что я… что…
- Убивал, - Верховный посмотрел на свои руки, которые казались почти одинаковыми. Разве что кожа на одной была пятнистой и покрытой шрамами. – Убивал людей. Порой весьма мучительным способом. Долго. Страшно. Ежедневно. И убил больше, чем самый известный из убийц. Больше, быть может, чем любой из солдат Её армии. А если и нет, то все впереди.
Он погладил сухую ладонь.
А Мекатл закрыл глаза.
- Но да, ты не успел сегодня. И ничего не случилось. Если не принесешь жертву завтра, думаю, тоже не произойдет ничего страшного…
Тем паче, что страшное уже происходит.
- Тогда…
- Если ты не съешь сегодня крупицу маиса, ты не умрешь от
