Где спрятаться, где укрыться на оголенной, открытой местности? Ведь это не тропический лес, а скалистый склон из долины. Бежать здесь некуда, кроме как вниз, перепрыгивая через каменные выступы, что норовят сбить тебя с ног, чтобы ты, споткнувшись, при падении изрезала себе ноги. Она пытается скатываться по склону, который берет в сторону от узкой тропы, и старается не переломать при спуске ног, что весьма непросто при таком угле наклона.
Но ее несет слишком быстро, и она не в силах удержаться. Задев ступней о камень, она подлетает в воздух и на мгновение зависает там, вслед за чем падает и летит кубарем, ударяясь о камни и снова катясь, пока не падает плашмя среди высокой травы какого-то луга. Кинжал ею потерян. Из ссадины на голове сочится кровь, прямо в глаза. Сквозь нее ей видится черная фигура, спешащая через листву, – дитя тьмы, что подбирается все ближе и ближе. Соголон пробует ползти, а затем приподнимается на ноги, но левая нога этого не позволяет. Тогда она пригибается и ковыляет прочь, но уже на третьем шаге ее за лодыжку хватает черная рука и подпрыгивает вместе с ней в воздух. Дважды дитя-паук ее выпускает, чтобы она ударилась оземь, выронила кинжал и сбилась с дыхания.
Склонившись, на нее, лежащую ничком, всем скопом таращатся сангомины. В голове у Соголон плывет, правый глаз видит всё в красной дымке: вытаскивая ее обратно на холм, дитя тьмы не глядел, обо что она лупится спиной и затылком. Один говорит, что надо ее настругать кусками; другой возражает, что лучше сжечь, пока она жива: так боги учуют сладкий аромат боли и страха. Третий куражится:
– Да к бесам ваших богов! Теперь мы сами боги и холма этого, и долины!
Одним глазом Соголон различает, как к какому-то долговязому устрашающе прет кругляш и замахивается, норовя сбить его с ног. Долговязый мгновенно обращается в туман, а затем снова в плоть и дает кругляшу такого тумака, что тот катится, пока не врезается в древесный ствол. Все сангомины хохочут. Шалости мерзких детишек. Ржут так самозабвенно, что Соголон, прихрамывая, поднимается и уползает прочь. Спустя минуту чей-то голос взволнованно орет:
– Держи ее!
– Тихо! Пускай отползет! – отвечает другой, с глумливым азартом предстоящей погони.
Вот она, охота сангоминов. Гляньте, как они преследуют свою добычу. Вверх по узкой, с обрывами по обе стороны дорожке податься некуда, кроме как через огонь, обломки, трупы и беспорядочно разбросанные части тел. Соголон уворачивается от катящегося колеса кибитки и не сразу видит за ним девочку, у которой кожа свободно болтается по всему телу. Белая покрывает ей грудь, живот и ноги, а затем пятнами переходит в коричневую. У девочки в руках по кинжалу, с которыми она ступает навстречу Соголон, вынужденной шаг за шагом отступать. По мере приближения кожа на девочке натягивается и выпускает наружу еще одну, белую, как альбинос; теперь Соголон грозят уже четыре ножа. Белая гибко прыгает и врезается в тот самый слой пустоты между ними, от которого у нее хрустят кости. Разъярившийся ветер – не ветер – сшибает ее в лицо и треплет так быстро и неистово, что у нее ломается шея.
Белая падает замертво, а коричневую терзает удушье. Не успевает она и вякнуть, как ветер – не ветер – подхватывает ее и начинает лупить о камни, пока лупить становится нечего.
Соголон хватают за шею пять каменных рук и бросают вниз – высоченный белый истукан, который при этом рассыпается. В памяти мелькает та белая глиняная девочка в плавучем городе. Некто бесформенный заимствует форму камня в облике долговязого истукана. Соголон стремглав катится, пока что-то не прерывает ее падение. Нога того охристого с пальцами-бритвами.
– А я считала тебя семилеткой, – коснеющим языком выговаривает Соголон.
По его лицу расползается злобная ухмылка; палец на руке становится всё длиннее. Следом торопливо толкается на руках пухляк, а с ним возникший из воздуха долговязый и дитя тьмы, сигающее с камня на камень. Чуть дальше красно-синяя девочка с языком ящерицы бросает на белую груду мертвую монахиню. Пухляк хихикает, спрашивая, видали ли они, на что способна эта вот.
– Эта вот особенная. Почти такая же, как мы.
– Таких, как мы, нигде нет, – самодовольно бросает тощий.
– Ладно, хватит, – обрывает охристый, собираясь рубить и кромсать.
Всё происходит как-то само собой и очень быстро. В ту секунду, когда Соголон оглядывает всех своим красным глазом, приток ярости в ней вытесняет страх. Ветер пробегает по коже живой рябью – сейчас она это чувствует особенно остро, – а оба глаза туманятся багровой дымкой.
– Что она делает? Эй, какого…
Одиннадцать
Чувствуется, как темнота своей толщей сминает ей лицо. Темень сжимает ноги, корчится в ущелинах живота, льнет к рукам, скрещенным на груди в позе покойника. Как будто она мертва. Никто не говорил ей, что смерть – это просто темнота, тяжесть и ожидание, но втроем они сдавливают ей голову, и правую ногу тянет куда-то не туда. Она не может вспомнить, что было до темноты – только то, что сейчас; а сейчас темно, ровно и безбрежно. У темноты есть запах, как от огня, кустарника, червей, грязи и дерьма, а еще вкус, вливающийся в рот, – вкус камня и тех же червей, грязи, дерьма. Глаза открываться не могут – не могут, и всё, а рот не может закрыться. Он чем-то набит. Руки не в силах пошевелиться, а ноги – где у нее левая нога? От правой приходит боль, потому что она согнута не в ту сторону. «Выбирайся, девочка, выбирайся отсюда, как там тебя по имени, – давай, давай, давай».
Превозмогая тяжесть, она двигает руками и сжимает в ладонях комья грязи, когтит и подгребает их к себе, пока руки не вытягиваются, и тогда грязь падает, заполняя мелкие пустоты. Тогда она принимается царапать, лягаться и сплевывать грязь, и опять царапает, лягается и плюется, пока тело не начинает движение вверх – где карабканьем, где ползком, иногда оскальзываясь вбок. Грязь размазывается по груди, какие-то камни царапают и кусают ноги и бедра. И всё равно она упрямо вгрызается когтями и скребется, взбираясь всё выше, а вокруг струями и комьями опадает грязь, пока правая рука невзначай не хватает сгусток ветра. Затем левая, а затем уже обе вытаскивают ее из земли, и голова девушки высовывается на воздух, который бьет по ней так, что чуть не сшибает обратно в яму, из которой она выбралась. От грязи, застрявшей внизу горла,
