— Важно знать обстоятельства.
— Есть история о том, как Фридл встретила женщину в парке и привязалась к ней. Вскоре отец Фридл на ней женился. Когда Фридл было за тридцать, она нашла в Праге сестру своей матери и вышла замуж за ее сына Павла, то есть за своего кузена.
— Люди находят друг друга самым невероятным образом. Как в испанском фильме «Любовники за полярным кругом». Видели?
— Нет.
— Там действие происходит в Рованиеми, на севере Финляндии. Первая мировая война, Вторая мировая война; люди теряются, но случай сводит их снова. Продюсер сделал этот фильм в память о своем отце, который выжил и от которого он, очевидно, узнал о том, как это происходит.
— Предопределение?
— Не знаю. Могу предположить, что такие вещи происходят в поле бессознательного, мозг регистрирует сейсмические волны и заводит нас изнутри. Возможно, в этих фантастических совпадениях что-то и основано на предчувствии, на сопряжении совсем как бы не относящихся друг к другу явлений, — что-то где-то прочли, кто-то что-то сказал, и — раз, сработало. Кстати, приемные дети во время психоанализа часто выражают беспокойство по поводу инцеста. Вдруг они заключат брак с тем, о ком мало что знают, а потом выяснится, что это их брат, сестра или отец.
— Вы знаете такие случаи?
— Да… Если это подтверждается, брак расторгают по закону. Во время анализа открываются разные чудеса — например, пары находят друг друга за тысячи миль от места, где живут, — и никакого понятия, зачем они вообще туда ездили. Вы можете уловить эти сигналы предчувствий в бессознательной отрывочности рассказа, в передаче тех особых ощущений, которые их туда привели. Я писала об этом в своей первой книге «Ребенок теряет родителя». Это скрупулезное исследование. Я вам дарила свою последнюю книгу о материнстве. Она начинается с другого конца, с потери матери. Потеря матери… это конец.
На этой сакраментальной фразе был объявлен перерыв.
Солнце ушло, птички не чирикали. Стало прохладно. Я курила, поеживаясь, лень было идти за пальто. Но Боб мне его принес, накинул на плечи и вышел, затворив за собой дверь. Эрне, больной раком легких, сигаретный дым явно ни к чему. Хотя в Атланте она сказала, что любит этот запах — он напоминает ей отца.
В гостиной никого не было. Я решила проверить диктофоны. Слышно, но не очень разборчиво. На третьем, который был ближе к Эрне, запись получше, но тоже не идеальная.
Вошла Эрна, уже не такая напряженная, как вначале, но и не такая, как в Атланте.
— Какую школу вы посещали в Вене?
— До школы еще был детский сад Монтессори. Как ни странно, когда я приехала в Кливленд, я обнаружила, что в Цинциннати, недалеко отсюда, живет «тетя Хильда», моя первая воспитательница из того детсада. История о том, как она бежала из Европы, — это роман. О, вспомнила ее фамилию. Адельберг! Когда мне было четыре года, я возмечтала подарить маме самодельную атласную подушечку для втыкания иголок. Тетя Хильда научила меня, как сделать ее пухлой. Помню, как мы вдвоем начиняли ее ватой. Еще мы вместе делали игрушки из «драгоценных» материалов. Бусинки, стекляшки, шарики, кусочки мрамора… Помню, как она научила меня завязывать бантик. У нас была кукла, набитая опилками и похожая на запеленатого младенца. Ее надо было связать крест-накрест и прихватить снизу, именно так завязывают бантик. С детьми в Терезине я часто пользовалась приемами, позаимствованными у тети Хильды.
— Как вы впервые столкнулись с антисемитизмом?
— У меня была подружка по фамилии Людер. На венском диалекте это что-то вроде «упрямицы». Как многие австрийские школьники мы выезжали на неделю в Альпы кататься на лыжах. Людер сломала лодыжку. На обратном пути я ехала с ней в одном купе, чтобы за ней ухаживать. В течение шести недель Людер была в гипсе, и я почти каждый день навещала ее на дому, рассказывала, что мы изучали, делала вместе с ней уроки и относила тетрадки с выполненными заданиями в школу. Из чистой любви. Настало время, когда она уже могла вставать, и ее родители сказали мне, что было бы лучше, если бы я к ним не ходила.
— Каково вам было это слышать?
— Мир треснул. И это была только первая трещина. Тринадцатого марта вечером Гитлер торжественно въехал в Вену, а утром я, как всегда, отправилась в школу. Как ученица я была на хорошем счету, мои работы выставлялись на школьной художественной выставке, меня награждали за хорошую учебу, постоянно ставили в пример. И вот я вхожу в класс — и все кричат: «Вон отсюда, еврейка!» Это было жутко. Я возвращалась домой одна, я еле передвигала ногами, внутри меня что-то сломалось. То, что сломалось, было тем барьером самозащиты, который говорит самовлюбленному существу, что такого с ним случиться не может. Болезнь, клевета, пытки — не про тебя, это тебя никогда не настигнет. И тут — настигает, барьер взят. Для США таким барьером стал Вьетнам. Мы не непобедимы. И затем одиннадцатое сентября — второй звонок: мы не всемогущи, такое может случиться и с нами. Горе, которое постигает других, может постичь и тебя. Крушение нарциссического барьера.
— Что это была за школа?
— Гимназия. В 1938 году мне было двенадцать, вернее, одиннадцать с половиной. И следующий нарциссический слом, но затянувшийся на долгие годы, случился, когда я получила повестку на транспорт. Той ночью я осознала: да, и такое может случиться со мной, сила, которая дает стимул жить, находится внутри человека. Я научусь стоять за себя.
— На каком языке вы говорили?
— По-чешски — только с крестьянами и фабричными рабочими в Луже. С высшим классом — по-немецки. Поэтому чешского мама не знала. Она к нему не прислушивалась. Когда мы переехали в Прагу, это стало для нее двойной травмой. Разлука с мужем, чужой язык…
— А как все же вы оказались в Праге?
— В 1938 году, после аншлюса. Отец был уверен, что в Чехословакию Гитлер не войдет. В ноябре тридцать восьмого, когда Гитлер взял Судеты, мама впала в панику, и отец решил перевезти нас в Лондон. Он уехал туда весной тридцать девятого, через несколько дней после оккупации Чехословакии. Как человек обстоятельный, он должен был подготовить почву для нашего переезда. Он смог добраться до Бельгии, где его немедля арестовали. Из тюрьмы его спас наш бельгийский представитель по бизнесу. Мы с мамой все лето готовились к Лондону, продавали и прятали вещи, отъезд был назначен на первую неделю сентября. И тут Гитлер захватил Польшу…
— Но ведь и после этого еще можно было уехать, была нелегальная еврейская эмиграция, многое решали деньги…
— Деньги и страховые полисы моих родителей хранились в Швейцарии и в других странах Европы — мы с мамой остались без гроша в кармане.
— То есть отец уже ничем вам не мог помочь…
— Не знаю. Что случилось, то случилось. Мама пала духом, зимой ей стало совсем худо. Мы жили в пустой нетопленой комнате, по утрам в умывальнике замерзала вода. Я поступила в коммерческое училище, которое было филиалом гимназии. Записавшись, не знала, примут меня или нет. По тогдашним порядкам в классе мог быть только один еврей. По счастью, им я и оказалась. Это была суровая школа. Ели мы в кухне под названием «супная», меня постоянно знобило, кожа покрывалась какими-то болячками, руки деревенели от холода. Но вернусь к маме. Когда мне было двенадцать лет, она рассказала, что бабушка, которую мы оставили в Вене, не была матерью моей матери. Я спросила ее, почему она так долго скрывала это от меня? Она сказала, что боялась, что я не полюблю ее, если узнаю, что она не настоящая. По какой-то причине мама винила себя в смерти собственной матери. Когда мы переехали в Прагу, мама была в том возрасте, в котором умерла ее мать, и она видела в этом роковое предзнаменование. У нее случился нервный срыв. Позже я многократно сталкивалась с таким явлением в своей практике. Например, к нам приходят за помощью родственники ребенка-сироты, они встревожены, с ним что-то стало неладно… Начинаем искать причины и видим — ребенок достиг того возраста, когда умерла его мать. И его настигает паническая атака. Это одно из тяжелых последствий утраты матери. Когда мать умирает рано и когда ребенок сам становится родителем, многое пересматривается.
