своей фотографией? Они спрашивают о портном Гилеле.
Борух растерялся.
— Зачем вам, к примеру, нужен реб Гилел? Порадовать новостью? Его нет дома, уехал...
— Какой новостью?
— Не слыхали разве?
— Откуда мне слыхать, если я только что приехал? Что-нибудь случилось?
Борух помолчал, разглаживая густую, жесткую бороду, словно советуясь с ней: сказать или не сказать?
— Мы, собственно, еще сами не знаем точно. Мало ли что могло показаться нашему Йоне.
— Все же...
— Если это, не дай бог, правда... — начала было Ита, но Борух перебил ее:
— Как ты думаешь, если б Алешка остался жив, неужели он за двадцать лет не дал бы о себе знать? У него ведь живет здесь родная сестра. А кроме того, как он не побоялся вернуться сюда? Нет, его наверняка давно уже нет на свете.
— Но Хевед говорит, что Йона сам видел его сегодня.
— Слепой видел, как хромой бежал! — Борух махнул рукой и спросил приезжего: — Так зачем же вам нужен реб Гилел? Хотите что-нибудь пошить?
Ита не дала гостю ответить:
— И взбредет же тебе такое на ум. Человек приехал из столицы, а ты его спрашиваешь, не собирается ли он у нас пошить. В Москве что, уже перевелись портные?..
Тем временем Давидка начал потихоньку наигрывать отрывки мелодий, попурри из разных песен. Никто, кроме приезжего, кажется, не заметил этого.
— Послушайте, чего вы стоите? За те же деньги можно и присесть! — воскликнул Борух, вынося из дому стул. — Гилел, наверно, еще не скоро вернется. Летичевский автобус должен прибыть не раньше пяти вечера, к тому же может случиться, что он часика на два опоздает.
Присев, гость обратился к Боруху:
— Вы, кажется, сказали, что Гилел еще работает? Но, как я слыхал, ему уже за восемьдесят.
— Что же тут такого? Вот есть у нас бондарь Йосл... Ита, сколько ему лет?
— Кому? Бондарю Йослу? Около девяноста, не сглазить бы.
— И все же он каждое воскресенье выносит на базар бочоночек, а иногда даже два. На одну пенсию прожить трудновато, и почти все наши пенсионеры подрабатывают понемногу.
— А что говорит по этому поводу ваш фин?
— Фининспектор? Теперь, слава богу, другие времена. Фининспектор смотрит на все это не так, как раньше. Что от того, если я, Борух Гриц, сфотографирую за день двух-трех человек или, скажем, реб Гилел сошьет костюм кому-нибудь? Фабрик и заводов, где такие пенсионеры, как я или как реб Гилел, могли бы поработать два месяца в году, как полагается по закону, во многих местечках пока еще нет. А жить, друг мой, надо.
— И на всех хватает работы?
Борух даже подскочил:
— Извините, вы живете в столице, но жизни, как я вижу, не знаете. Вам известно, как живется в наше время колхознику?
Тут в разговор вмешалась Ита, еще возившаяся с курицей:
— Я б желала всем нашим друзьям такую жизнь. Село никогда еще так хорошо не жило.
— А это уже давно известно, — продолжал Борух, — когда оживает село, оживает и местечко. Кто, по-вашему, первый раскупает в магазинах нейлон, «болонью», джерси и тому подобное? И если брюки, не дай бог, шире на какой-нибудь сантиметр против моды или пиджак не так сидит, думаете, наденут? Боже упаси! И к кому идут с такой работенкой? Ателье у нас так загружено, что раньше чем за месяц вам не сделают. А реб Гилел сделает за один день. То же могу сказать и о себе: кому срочно нужна фотокарточка, тот идет ко мне. Я до пенсии тоже работал в ателье, и меня знают. Дорогу ко мне все находят, хотя, как видите, вывески у меня нет и витрины тоже.
— Борух, — отозвалась Ита, — а ну-ка сфотографируй их, интересно, что скажет Москва. Сделай цветную.
— С удовольствием!
— Отложим на другой раз. Я еще не уезжаю.
— А почему не сегодня? Денег я ведь у вас не требую. — И Борух направился в дом за фотоаппаратом.
Приезжий, наблюдавший все время за Давидкой, положил руку ему на плечо и спросил:
— Ну, а еврейские песни играешь?
— Что за вопрос! — вмешалась Ита. — Дайте ему волю играть на слух, и он вас угостит такими вещицами, которых теперь и не услышишь.
— А «фрейлехс моей матери» ты умеешь играть?
Но тут из дома вышел Борух со своим древним, громоздким фотоаппаратом на штативе.
— Пейзаж, — заметил он, как бы извиняясь, — не совсем здесь подходящий: с одной стороны — таз с вареньем и выставленная мебель, с другой — разделанная курица...
— Дедушка, — отозвался Давидка, — сфотографируй их в садике под грушей.
— Неплохая мысль. Как говорится в наших священных книгах: «Нет ничего красивее дерева». Ита, идем тоже с нами.
— Смотри, Давидка, — наказала ему, уходя, Ита, — как бы кошка не вздумала полакомиться курятиной.
— Знаешь что, бабушка, я ее запру в доме. Кись-кись-кись...
Не успели Ита, Борух и приезжий скрыться в садике, а Давидка с кошкой войти в дом, как в переулке поднялся шум. Женщина в пестром платке, спустившемся ей на самые глаза, всеми силами вцепилась мужу в полу пиджака умоляя его:
— Йона, не ходи, прошу тебя!
— Ципа...
Но Ципа не давала ему слова вымолвить и твердила свое:
— Не пущу! Пожалей хотя бы меня. Не надо с ним связываться, это же разбойник, он может тебя и ножом пырнуть.
— Плевать я на него хотел. Связанного волка нечего бояться.
— Послушай меня, Йона, не ходи! Разве, кроме тебя, больше некому идти?
Иона рассердился:
— И ты можешь такое говорить! Иди домой! Я скоро вернусь. Пока реб Гилел в Летичеве, нужно, чтобы этот бандит убрался отсюда ко всем чертям.
— Так он тебя и послушает.
— Увидим.
— Один ты не пойдешь, я позову людей.
— Прошу тебя, не шуми, иди домой! Ничего со мной не станется. Связанного волка бояться нечего.
Йона вырвался из
