Но в то же время разве можно по-настоящему разглядеть то, что находится у тебя под самым носом? Только народ, не знающий, что такое Машина, может видеть ее душу и смысл... Безымянный Зверь?.. Мой Зверь?..
Коллективный человек — в свою очередь превращающийся в гигантскую машину... То же стадное чувство, которое спасло первобытных людей, возвращается в новой форме...
Жизнь становится слишком трудной, слишком опасной для индивидуалиста. Знаешь, что говорит Достоевский в одной из книг? «Но стадо вновь соберется и вновь покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы»[12].
Стадное чувство... Подумай...
Твой Вернон
4
Москва
Я нашел еще одну цитату из Достоевского. Думаю, это именно то, о чем ты пишешь:
«Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла»13.
Ты пишешь и Достоевский пишет о том, что всегда должны быть индивидуалисты, которые несут факел. Люди, спаянные в гигантскую машину, в конечном счете должны погибнуть. Ибо машина бездушна и не оставит после себя ничего, кроме груды железа.
Люди преклонялись перед камнем и построили Стоунхендж — и сегодня те, кто его построил, ушли, а Стоунхендж стоит. Но вот парадокс: эти люди живы в нас, в потомках, а Стоунхендж и все, что он воплощал — мертвы. То, что умирает, получает продолжение, а бессмертное гибнет.
Человек будет жить вечно. (Или это неправда и лишь непростительная самонадеянность? Но все же мы в это верим!) Так что за Машиной должны стоять индивидуалисты. Так считает Достоевский и так же считаешь ты. Но это потому, что вы оба русские. Как англичанин я настроен более пессимистично.
Знаешь, о чем напомнила мне эта цитата из Достоевского? О моем детстве. У мистера Грина было сто детей — и Пудель, Белочка и Деревце. Представители ста тысяч...
Твой Вернон
5
Москва
Дорогой Себастиан,
думаю, ты прав. Раньше я никогда столько не размышлял. Я считал это нецелесообразным занятием. На самом деле я не уверен, что и сейчас отношусь к этому иначе.
Проблема, видишь ли, в том, что я не могу выразить все это «в музыке». Черт побери, ну почему я не могу выразить все это в музыке? Музыка — это дело моей жизни. Я уверен в этом сейчас, как никогда. И при этом — ничего не делаю...
Это ад...
Вернон
6
Дорогой Себастиан!
Разве я не писал о Джейн? Что же мне сказать о ней? Она чудо. Мы оба это знаем. Почему бы тебе самому не написать ей?
Всегда твой Вернон
7
Милый старина Себастиан,
Джейн говорит, что, возможно, ты скоро приедешь сюда Я молю Бога, чтобы это произошло. Прости, что не писал тебе целых полгода — мне всегда было нелегко писать письма
Слышал ли ты что-нибудь о Джо? Я рад, что мы с Джейн повидали ее, будучи проездом в Париже. Джо — кремень, она никогда никому не расскажет обо мне, а я в любом случае рад, что она теперь знает. Мы не переписываемся с ней; да мы и раньше никогда не писали друг другу... Но мне интересно, не знаешь ли ты, как она там. Мне показалось, она плохо выглядит... Бедняга Джо, совсем запуталась...
Известно ли тебе что-нибудь о модели проекта памятника Третьему Интернационалу архитектора Татлина? Она состоит из трех огромных стеклянных полостей, соединенных между собой системой вертикальных осей и спиралей. С помощью специального механизма они приводятся в состояние беспрерывного вращения, но с разной скоростью.
А внутри, я думаю, предполагается петь гимны Священной Ацетиленовой Сварочной Горелке!
Помнишь, как-то ночью мы возвращались на машине в город и в районе Льюшема, среди трамвайных путей, свернули не там, где нужно; и вместо того, чтобы устремиться к центру цивилизации, мы оказались где-то среди Сюррейских доков и сквозь просвет между грязными домами увидели странное подобие кубистского пейзажа — подъемные краны, клубы пара, железные балки. И мгновенно твое артистическое чутье подсказало тебе запомнить этот пейзаж для финальной сцены — или как это у вас называется...
Боже мой, Себастиан! Какую восхитительную постановку ты мог бы сделать, положив в ее основу идею машиностроения! Представь: только музыкальное сопровождение, световые эффекты — и масса людей с нечеловеческими лицами. Масса. Ничего индивидуального. Признайся, ты уже думал о чем-то подобном?
Этот архитектор, Татлин, сказал однажды кое-что, что мне понравилось, хотя и ерунды он тоже много говорит. Так вот:
«Только ритм большого города, заводов и машин, соединенный с организацией масс, может дать толчок новому искусству...»
И далее говорит о «памятнике машине» как о единственном адекватном выражении существующей действительности.
Конечно же, ты знаком с современным русским театром, это твоя работа. Я считаю, что Мейерхольд действительно изумителен, как о нем и говорят. Но разве можно смешивать драму и пропаганду?
Все равно, это интересное чувство — прийти в театр и тут же быть вынужденным примкнуть к стройным рядам, марширующим вверх и вниз по коридору — в ногу — пока не начнется спектакль. А декорации!
Кресла-качалки, артиллерийские орудия, передвижные платформы и еще бог знает что. Это абсурд, ребячество, но в то же время осознаешь, что в руках у ребенка опасная и интересная игрушка, которая, окажись она в иных руках...
В твоих руках, Себастиан... Ты русский. Но, благодарение Небу и Географии, не пропагандист. Ты просто постановщик — такой, каким ему надлежит быть.
Ритм большого города — если воплотить его в зримый образ...
Боже, если б я только мог дать тебе музыку... Не хватает только музыки.
А их «Оркестры Шума»— симфонии заводских гудков! В 1922 году в Баку было представление: артиллерийские батареи, пулеметы, хор, морские рожки — нелепость! Да, но если бы у них был композитор...
Ни одна женщина так не мечтала о ребенке, как я мечтаю снова писать музыку... Но я бесплоден — стерилен.
Вернон
8
Дорогой Себастиан!
Это было как сон — и твой приезд, и твой отъезд.
...Интересно, неужели ты и вправду поставишь «Сказку о плуте, который перехитрил трех других плутов»?
