Проститутка постарше, обернувшись, послала кому-то воздушный поцелуй. Белый мужчина на галерке покраснел и опустил голову.
— Здесь вам не ночной клуб, дамочка.
— Простите, ваша честь… Я б вас тоже расцеловала, да целовалка устала.
Зал суда облетел быстрый залп смешков.
— Попрошу соблюдать порядок, мисс Хендерсон.
Содерберг был вполне уверен, что у нее из-под языка выползло словечко говнюк. Никогда не мог взять в толк, отчего они так старательно роют себе яму, эти шлюхи. Он уставился на списки старых приводов. Две блистательные карьеры. За годы та, что постарше, накопила не менее шести десятков обвинительных актов. Вторая едва успела приступить к скоростному этапу спуска: ее аресты как раз приобрели регулярность, со временем девушка наберет обороты. Все равно что кран открыть.
Содерберг поправил на переносице очки для чтения, откинулся на спинку кресла и с измученным видом воззрился на заместителя окружного прокурора:
— Итак. Откуда такая заминка, мистер Конкромби? Все это случилось почти год назад.
— В данном деле прорыв наметился совсем недавно, ваша честь. Обвиняемые были арестованы в Бронксе, и…
— Жалоба потерпевшего не отозвана?
— Нет, ваша честь.
— И заместитель окружного прокурора намерен вывести дело на уровень уголовного судопроизводства?
— Да, ваша честь.
— Стало быть, ордер аннулирован?
— Да, ваша честь.
Содерберг шел по накатанной, в этом он мастер. Вроде трюка фокусника. Плавный жест, черный цилиндр. Пассы затянутой в белую перчатку рукой. Кролик исчез прямо на ваших глазах, леди и джентльмены. Он видел, как, подхваченные общим потоком, согласно закивали головы на скамьях публики, как они уловили заданный ритм. Он надеялся, что от внимания репортеров не ускользнет та степень контроля, какой он распоряжается в своем судебном зале, несмотря даже на вино по краям сознания.
— Тогда чем мы сейчас заняты, мистер Конкромби?
— Ваша честь, я говорил с присутствующим здесь общественным защитником, мистером Федерсом, и мы пришли к единому мнению: в интересах правосудия, приняв во внимание все детали, Народ намерен просить об освобождении дочери от ответственности по данному делу.
— Дочери?
— Джаззлин Хендерсон. Прошу прощения, ваша честь, мы имеем дело с семейным бизнесом.
Содерберг бросил быстрый взгляд на списки приводов. И был удивлен, узнав, что матери всего тридцать восемь лет.
— Итак, вы двое родня.
— Семья есть семья, ваш-честь!
— Мисс, я попросил бы вас впредь помолчать.
— Так вы ж сами хотели…
— Мистер Федерс, предупредите своего клиента, пожалуйста.
— Но вы спросили…
— Молчите, не то просить придется вам. Все ясно, юная леди?
— Ох, — только и сказала она.
— Отлично. Мисс… Хендерсон. Держите рот на замке, понятно? На замке. Итак. Мистер Конкромби. Продолжайте.
— Так вот, ваша честь. Изучив материалы дела, мы не считаем, что Народ сумеет представить необходимые доказательства. При отсутствии разумных оснований для сомнения.
— По какой же причине?
— Что ж, установление личности в данном случае проблематично.
— Да? Я жду продолжения.
— Следствие установило, что здесь имело место ошибочное опознание.
— И кто же ошибся?
— Э, ваша честь, в деле имеется чистосердечное признание.
— Так и быть. Только не надо давить на меня, мистер Конкромби. Значит, вы ходатайствуете о прекращении судебного преследования мисс… э-э… мисс Джаззлин Хендерсон?
— Да, сэр.
— При взаимном согласии всех сторон?
Присутствующие дружно закивали.
— Хорошо, дело прекращается.
— Дело прекращается?
— Вы чё, серьезно? — изумилась молодая проститутка. — Это все?
— Это все.
— Было и прошло? Он меня отпускает?
Содерберг вроде бы услышал, как девица тихо ахнула: Едрить твою налево!
— Что вы только что произнесли, юная леди?
— Ничё.
Потянувшись к ней, общественный адвокат что-то яростно зашептал ей в ухо.
— Ничего, ваша честь. Простите. Я ничего не говорила. Спасибо.
— Проводите ее на выход.
— Поднять веревку! Один человек выходит!
Молодая проститутка обернулась к матери, чмокнула точно в бровь. Странный выбор. Мать, усталая и измученная, приняла поцелуй, погладила дочь по щеке, притянула к себе. Содерберг наблюдал за их объятием. Как измерить ту бездну жестокости, думал он, которая допускает существование подобных семей?
Тем не менее его всегда поражало, какой любовью эти людишки способны оделять друг друга. Мало что до сих пор волновало Содерберга в собственном зале суда, кроме этой вот обнажавшейся, саднящей кромки жизни: влюбленные раскрывают друг другу объятия после жестокой драки, семья радостно принимает в свое лоно блудного сына, мелкого воришку, нежданное прощение изредка озаряет стены этого зала. Редко, но бывало такое, и сама эта редкость — необходима.
Молодая проститутка шепнула что-то матери, и та, рассмеявшись, снова помахала через плечо белому мужчине в рядах зрителей.
Судебный пристав не поднял веревки. Молодая проститутка сделала это сама. Она прошлась по залу, развязно качая бедрами, будто уже выставляя себя на продажу. Вразвалочку нахалка двинулась между рядами скамей для посетителей, прямиком к белому мужчине с сединой на висках. Подходя к нему, она стянула с плеч черную рубашку и осталась в одном купальнике.
Содерберг почувствовал, как пальцы у него на ногах подогнулись от неловкости при одном только виде этого бесстыдства.
— Наденьте рубашку, сейчас же!
— Это свободная страна, разве нет? Вы меня освободили. Это его рубашка.
— Наденьте, — сквозь зубы выдавил Содерберг, придвинувшись вплотную к микрофону.
— Он хотел, чтобы я прилично выглядела на суде. Так ведь, Корри? Он передал ее мне прямо в Могильники.
Белый мужчина пытался притянуть ее за локоть, что-то быстро говорил на ухо.
— Накиньте на себя рубашку — или я привлеку вас за неуважение к суду… Сэр, вы приходитесь этой юной особе родственником?
— Не совсем, — ответил мужчина.
— И что означает это ваше «не совсем»?
— Я ее друг.
У него был ирландский акцент, у этого седеющего сутенера. Он упрямо задрал подбородок, словно боксер старой гвардии. Худое лицо с запавшими щеками.
