Еще два месяца матушка медленно поправлялась. Так как она быстро уставала, то, не вставая с подстилки, объясняла, какие травы покупать на базаре, и учила меня, как делать ее лекарства. Я настаивала их, разливала и закупоривала, а потом передавала Амиру, который и сам их успешно продавал. Снадобья приносили нам достаточно денег, чтобы прокормиться, но отложить на шерсть пока не удавалось. Я жаждала начать новый ковер, потому что это был единственный способ поправить дела, и по-прежнему мечтала нанять для нас помощниц.
Когда я рассказала Малеке о моих надеждах, она засомневалась.
— Купить шерсть, нанять женщин… на какие деньги? — спросила она.
— А как насчет тех, которые ты получила за свой ковер?
Малеке прищелкнула языком.
— Слишком рискованно, — ответила она, — но если ты соберешь денег, я добавлю своих.
Прежде я бы рассердилась, что она не поддается убеждениям, но теперь я сознавала, что она права в своей осторожности. Так как я не заработала бы достаточно денег на шерсть снадобьями или нищенством, сделать можно было только одно. Матушка была на пути к выздоровлению, и я обязана была сказать Гостахаму и Гордийе, что их щедрость изменила положение. Я надела старый подарок Нахид — лиловый халат и розовое платье — и отправилась повидать их снова.
Я пришла, когда Гордийе не было. Али-Асгар сказал мне, что она отправилась на встречу с матерью Нахид, и это означало, что семьи помирились. Он проводил меня в мастерскую, где Гостахам делал наброски.
— Проходи, садись, — пригласил он, веля Шамси принести кофе. — Как матушка?
— Много лучше, — отвечала я, — благодаря вам. Деньги, которые вы мне дали, пошли на свежее мясо, восстановившее здоровье. Благодарю вас, что помогли спасти ее.
— Благодарение Господу, исцелителю человеков, — ответил он.
Я взглянула на лист у Гостахама на коленях. Рисунок был прекрасен, будто сад в цвету.
— Над чем вы работаете? — спросила я.
— Ковер с кипарисом, — пояснил он.
Деревья были высокие и тонкие, слегка расширяющиеся посередине, будто женские губы. Их окружали пышные гирлянды цветов. При виде рисунка Гостахама мне до боли захотелось опять работать с ним.
— Аму, — сказала я, — как вы знаете, сейчас у меня нет покровителя, так что я делаю все возможное, чтобы честно заработать денег.
— Верно, — кивнул Гостахам, — но сейчас время, когда ты рискуешь сама, потому что будешь рисковать всегда.
Он был прав. Я не могла остановиться; это была часть моей натуры.
— Вы можете помочь мне?
— Возможно… если только ты твердо пообещаешь делать то, что я потребую, — насторожившись, сказал он. — Сможешь?
Я знала, что всегда была диковинкой в его глазах, ибо во мне были дар и пламя. Он никогда не видел их в своей жене и дочерях, которым было достаточно, чтобы их баловали. Но теперь у него были причины не доверять мне. Я тяжело вздохнула.
— Обещаю вам, аму, я научилась, — сказала я. — Матушку едва не потеряла. Нищенствовала на базаре, испытала наихудшие оскорбления от чужих. Я заключила мир с тихой жизнью. Я не пойду против вашего мудрого совета, по крайней мере там, где он касается ковров.
Гостахам поглядел в сторону, и глаза его были полны сожаления. Несколько раз, прежде чем заговорить, он откашлялся. Мы поступили с тобой неправильно, — наконец выговорил он.
— А я с вами, — отвечала я. — Прошу простить меня за все огорчения, которые причинила вашей семье, потому что ничего не люблю больше, чем сидеть рядом с вами и учиться.
Гостахам смотрел на меня так, словно оценивал заново. Я понимала, что он увидал во мне эту перемену. Я пришла спокойной, осторожной и сильной, а не тем своевольным ребенком, каким была.
— Пора нам обоим внести поправки, — сказал он. — Если ты уверена, что сможешь делать то, чего я потребую, у меня есть способ помочь тебе.
— Я сделаю все, что вы скажете.
— Мне нужны работники, — сказал он. — Этот кипарисовый ковер — частный заказ, и мои обычные помощники слишком заняты, чтобы делать его. Ты теперь знаешь, как читать рисунок, так что сможешь называть цвета и следить за его изготовлением. Я буду платить тебе и двум работникам поденно и дам вам шерсть.
Радость переполняла меня.
— Спасибо вам, аму, за щедрость, — выговорила я.
— Не торопись, — отвечал он. — Условие таково: я навещаю вашу мастерскую каждую неделю, чтобы удостовериться, что все идет в точном соответствии с моим рисунком.
— Конечно, — закивала я. — Мы откроем вам наш дом. А для кого этот ковер?
— Для друга Ферейдуна, — ответил он.
Я была изумлена:
— Так он больше не сердится!
— Похоже, что простил нам все, — подтвердил Гостахам. — И родители Нахид тоже, они возобновили свой заказ на ковер несколько дней назад.
— Я так рада, — ответила я, потому что чувствовала, что и Ферейдуну легче сейчас оттого, что его серебро надежно размещено.
Мы потягивали кофе. Так хорошо было снова оказаться у Гостахама. Однако теперь многое было иначе, ведь я больше не была его работницей. Хотя я не имела его покровительства, но больше и не была под властью у него с Гордийе. Он был прав, я буду всегда пытаться делать все сама. Наверное, быть не связанной все же лучше.
— Аму, — сказала я, — можно показать вам рисунок, над которым я работала?
Я набросала несколько узоров, пока больные матушка и Давуд спали.
Он захохотал, откинув голову.
— Ты очень необычна для девушки, — ответил он. — Уверен, скоро на тебя будет работать семьдесят семь человек.
Показав ему набросок, я спросила совета по краскам. Это был простой ковер с солнечным узором, с целой вселенной маленьких цветов, рисунок, привлекательный для молодых жен, что наслаждаются покупкой модных вещей на базарах, — так я надеялась. Гостахам внимательно разглядывал его, но я заметила, что морщины на его лбу стали глубже, верный признак того, что что-то не так. Он поднял глаза и сказал:
— Не делай этого.
Удивленная, я уставилась на него.
— Попытаешься продать этот ковер — вступишь в соперничество с ковровщиками всей страны, которые используют тот же рисунок. Вполне достойный рисунок, но ты можешь сделать лучше.
Я вспомнила, как долго Малеке продавала один из таких ковров, хотя он и был очень хорош. А мне не хотелось бороться так же тяжко, как пришлось ей.
— Что же мне тогда делать?
— Сделай другой ковер с перьями, наподобие того, что ты делала для голландца, — сказал Гостахам.
Я зажмурилась при воспоминании о собственной глупости, обошедшейся мне так дорого. Напоминание было ранящим.
