— Ну, скажи стишок, ну, пожалуйста, — зашептала она, опять впившись ногтями мне в руку. — Ну, я прошу, мне очень страшно, мне нужен стишок, ну скажи, скажи про рыжую блядь, а не то я сойду с ума, ну пожалуйста… Идет?
Сумасшедшие никогда не говорят, что они могут сойти с ума. Для сумасшедших неприемлема сама мысль о сумасшествии, применительно к ним самим. Впрочем, я не психиатр. Но она не сошла с ума. А может, сошла, и… вместе со мной. А если я тоже рехнулся, если кто-то услышал мои жалобные причитания и любезно сдвинул мне «крышу», то что я теряю? Стишок? На здоровье…
— Идет, — прошептал я в ответ, не поворачиваясь к ней, а лишь слегка откинув назад голову, чтобы ей было слышно. — Идет… рыжая блядь по дорожке. У нее… — хватка ее пальцев, обхвативших мою руку, слегка ослабла, — заплетаются ножки, — странно, но мне почему-то стало как-то полегче. — Оттого спотыкаясь, идет, что ее кто-то классно е…
Договорить я не успел. Зверь быстро повернул голову в нашу сторону, мгновенно развернулся на всех четырех лапах, мягко и совершенно бесшумно, хотя сделать это бесшумно при его размерах было невозможно, но он сделал это, и…
Опять сел, обвив колоссальным хвостом передние лапы (каждая — толще телеграфного столба, ей Богу, толще), глядя куда-то поверх наших голов, куда-то — на уровне своей головы, возвышавшейся над нами метров на… не знаю, на сколько — все пропорции в этом мире давно перепутались у меня в голове.
— О, Господи, — услыхал я за собой тихий хриплый шепот Рыжей. — Госсссподии…
Зверь не мог ее услышать на таком расстоянии — даже я с трудом расслышал ее сдавленный шепот, хотя ее губы почти касались моего затылка, — но…
Он услышал.
Его огромное правое ухо отвелось назад, из передних лап чуть выдвинулись острые кончики громадных когтей и зарылись в красный песок, а конец хвоста — этой невероятно огромной и гибкой змеюги, одного взмаха которой хватило бы, чтобы вышибить дух из двадцати или ста таких, как мы с Рыжей, — стал мерно покачиваться вверх и вниз и из стороны в сторону…
Неужели какая-нибудь мышь, подыхающая в когтях кошки, понимает, какая красота сейчас прикончит ее, играючи оборвет ее жалкую жизнь? Неужели и ее инстинкт самосохранения, ее инстинкт жизни — сильней которого нет ничего в каждой живущей твари — тоже отступает перед этой жуткой, невыразимой никакими словами и никакими мыслями красотой, как отступил он во мне, внутри меня, став чем-то, не то чтобы ненужным, но второстепенным, не главным…
Инстинкт жизни вопил от страха в каждой частичке моего тела, в каждом нерве, в каждой клеточке издерганного, измученного мозга, но что-то внутри меня если и не заткнуло эти вопли, то заглушило их, отодвинуло куда-то, чтобы они не мешали восхищаться потрясающей красотой этого сидящего передо мной… громадного воплощения силы и грации, этого совершенства…
Что-то физически толкнуло меня вперед, заставило сделать несколько заплетающихся шагов по направлению к Зверю, задрало мою голову вверх
(… уткнулся взглядом в основания его лап, грудь и шею, каким-то краем сознания понимая, что мне нельзя смотреть в его глаза)
свело судорогой глотку и стало выдавливать из нее…
— Кк-х-то ты? — хрипло выдавил я. — Кто? — невыносимо трудно далось лишь первое слово, а потом слова стали вырываться все легче и легче, словно они давно уже и искали выход, и надо было пробить лишь первую брешь в сдерживающем их барьере, а дальше…
— Ты есть!.. Я всегда знал, что ты — ЕСТЬ! И Ты меня убьешь… Ты должен убивать, я знаю, так надо! Я отдам тебе всего себя, все, что хочешь но… Тебе это не нужно. Тебе не нужно ничего, вообще НИЧЕГО, ты просто ЕСТЬ, и… Спасибо, что ты ЕСТЬ, что ты дал мне… Дал увидеть ТЕБЯ! А теперь… Кончай со мной, но… Только скажи, кто ты ЕСТЬ, и кто — я, скажи, ну пожалуйста, скажи, а потом покончи со мной, потом прикончи меня, я приму это, как… как есть, как надо… Зачем жить таким, как я, если есть ТЫ, если увидел ТЕБЯ, только скажи, кто ТЫ, потому что я… хочу быть с ТОБОЙ, хочу быть ТОБОЙ, хочу… Только скажи, слышишь, я хочу знать! Я могу, я должен знать… Ккхтооо ТЫЫЫыыыы…
Мой голос сдох, как велосипедная камера, из которой выпустили последние остатки воздуха, иссяк, и я сам иссяк, как сдувшийся шарик, и мне стало все равно, все — все равно, даже то, что Зверь вдруг быстро опустил голову (позади меня все-таки раздался истошный, истерический вопль Рыжей, цепляясь за меня, она сползла на песок, но мне было все равно), и прямо передо мной
(возникли?… появились?.. очутились?..)
были его глаза.
Огромные, круглые, желтоватые с зелеными крапинками фонари, светящиеся ровным, холодным и каким-то яростным светом, а середину каждого прорезал громадный (вертикальный эллипс) зрачок, черный, как…
Нет такого слова, нет такого цвета, нет и не может быть вообще ничего такого, с чем можно было сравнить эти ромбовидные, с обтекаемыми углами, черные… колодцы. Я знал, что в них нельзя смотреть, знал, не зная, откуда я знаю это, и все равно, прикрыв глаза в жалкой инстинктивной попытке уберечься от
(… от чего? От силы, которая отнимет у тебя жалкое трепыхание твоей жизни, просто играючи, даже не заметив того?..)
вплотную подобравшейся смерти, заглянул в один из черных сгустков темноты, которая не была темнотой, которая была… в которой было… было…
ВСЁ.
… Темнота и Свет… Жар и Холод… Любовь и Ненависть… Равнодушие и Отчаяние… Нежность и Злоба… Убийца и Жертва… Сама Жизнь и Сама Смерть…
Все то, что существует и ЕСТЬ по отдельности и никогда не может соединиться, слиться в одно, существовало, БЫЛО там вместе, было одним единым сгустком, одним единым потоком, одной неделимой сутью и…
Все мое сознание, каждая клеточка всех живых нервных окончаний, каждый участочек живой плоти — стали рваться прочь от этого, как маленький издыхающий зверек до последнего мгновения вырывается из пасти жрущего его зверя побольше. А что-то внутри меня, в самой глубине какого-то колодца, отдаленно похожего на…
(на черный зрачок Зверя, как похожа на сверкающую лавину огромного водопада маленькая капелька моросящего дождя…)
Это что-то стало робко, боязливо и неудержимо стремиться в прямо противоположную сторону, прямо к… ЖЕРЛУ этой страшной, отталкивающей и зазывающей БЕЗДНЫ.
Словно в насмешку меня заставляли сделать то, на что я давным-давно не был способен, заставляли выбирать, но не между жизнью и смертью (смерть была неизбежной, что бы я ни выбрал), а между смертью и чем-то, таким же страшным и непостижимым, как смерть.
Невозможность сделать какой-то выбор и невозможность не сделать его причиняли такую тупую, режущую боль и вызывали такую безысходную, словно сверлящую какой-то садистской бормашиной тоску, что…
