— Оливер, ты следил за каждым моим гребаным шагом, и знаешь, что я ничего не натворил.
Он вздыхает.
— Во-первых, про билет я ничего не слышал.
— Чушь собачья.
— Во-вторых, если б моя бывшая девушка, мать моего ребенка, одновременно обладала состоянием и… как бы сказать… склонностью к драматизму, я бы дважды подумал, прежде чем светиться со своей новой семьей на публике.
— Я не выкладывал фотографий с Мэри Кей. Я фотографирую только книги.
Он уже встал на рельсы.
— И я не позволил бы всему миру узнать, что я влюблен, и моей бывшей видеть, как я играю отца семейства, потому что я достаточно умен, друг мой.
— Оливер, черт возьми, я ни разу не выкладывал фото с Мэри Кей.
— Ну да, — говорит он, — зато твоя библиотекарша выложила.
Я перевариваю это, Оливер смеется, и я слышу вдалеке голос Минки.
— Минка говорит, ты вдвойне облажался, потому что твоя подруга еще и отметила тебя на фотографии. Выглядит так, будто ты считаешь себя хитрее всех, понимаешь?
Сопротивляться бесполезно, Оливер прав, и Минка права, и нельзя было позволять тебе бросать нас на съедение волкам. Но я позволил. Ты не виновата, что хочешь выкладывать совместные селфи, однако я виноват, что не помешал тебе. Ты делаешь меня таким счастливым, что я глупею. Я сам во всем виноват, все же было так хорошо… Я не убивал Меланду. Не убивал Фила. Не убивал Айвена.
Но я, возможно, убил нас с тобой, Мэри Кей.
Оливер сбрасывает звонок. У меня отнимаются ноги, начинается нервный тик. Я поднимаюсь в нашу спальню. Ты еще спишь, а когда утром проснешься, меня здесь не будет. Я беру блокнот. Беру один из твоих карандашей. Вверху вместо ластика голова Вирджинии Вулф. Тот же абсурд, что и в жизни. Ужастик. Я не знаю, что тебе сказать, рейс через несколько часов, и я пообещал быть здесь. С тобой. Я записываю в блокноте ложь; бредовые слова будто палки, которые причинят тебе боль, а последние — это камни.
«С любовью, Джо».
Ты знаешь, что я люблю тебя, но не знаешь, что от Лав Квинн не сбежать. Я приподнимаю край одеяла. Ложусь в кровать, ты спишь глубоким сном и даже во сне тянешься ко мне, освобождаешь место для меня. Мы так подходим друг другу… Ты единственная, кто мне подходит. Невыносимо от мысли, что ты встанешь утром и поймешь, что покойная Меланда была права с самого начала, что мужчины вечно тебя подводят, что мужчины ненадежны. Но такова уж любовь, Мэри Кей. Такова Лав.
41
Бон Джови утверждал, что настоящая любовь — самоубийство, и он не ошибся. Лав своей любовью нас прикончит, Мэри Кей. Я вышел из самолета, сел в черную машину, которую за мной прислали, и теперь стою у дверей номера для новобрачных в отеле при казино в пригороде Лос-Анджелеса. Она внутри. Слушает моего Джорджа Харрисона — «Харе Кришна, харе Форти» — и я стучу, как герой какого-то тупого реалити-шоу со сватовством. Она открывает, и она действительно худая, даже стройнее, чем на фотографиях в «Инстаграме», на ней футболка с группой «Пиксис», будто она их фанатка, и прозрачные трусики. Я чувствую запах комбучи, салатной воды и матча — я в самом деле ее любил, или мне только нравилось находиться внутри этого миниатюрного создания?
Она меня не целует.
— Заходи, Джо.
На огромной кровати рассыпаны лепестки роз, ванна наполнена «Вдовой Клико» — думает, перенесемся в нашу первую ночь, когда мы трахались в ванне, полной пузырьков, — но я и тогда этого не хотел, а сейчас тем более, и я ненавижу лепестки роз. Ненавижу шампанское по завышенной цене, и она меня совершенно не понимает, в отличие от тебя. И вдруг я чувствую, как что-то уперлось мне в спину.
Пистолет.
У нас не дуэль, ведь я безоружен, а Меланда была права: девушка — это пушка, хотя если кому и полагается пушка, так это мне. Лав украла у меня ребенка.
— Ясно, — говорит она, глядя на мое отражение в зеркале, — значит, ты по мне не скучаешь.
— Лав, убери пистолет.
— Сначала признайся. Я вижу тебя насквозь. Ты меня не хочешь. Ты меня не любишь. Даже не рад встрече.
— Ты наставила на меня гребаный пистолет.
— Я тебя умоляю. Ты не испугался. Не забывай, Джо, я тебя знаю.
Она меня не знает. Она кое-что знает о моем прошлом, а я больше не тот человек. Я медленно поворачиваюсь и смотрю на женщину, которая сделала меня отцом.
— Лав, это улица с двусторонним движением. Не забывай, что и я тебя знаю.
Она огрызается:
— Черта с два.
— Лав, ты ведь не хочешь меня вернуть. Ты не можешь после всего, что произошло, просто сказать «я тебя люблю» на кровати с гребаными лепестками роз.
— Ну ты и сноб, Джо. Самый настоящий.
— Сама посмотри. Вот это все… Я не понимаю, чего ты добиваешься, только не рассчитывай, что заставишь меня вернуться под дулом пистолета.
— Это всего лишь ответная реакция, — говорит она. — Начал все ты. Перестал меня хотеть.
— Ты заплатила мне, чтобы я исчез. Ты… — Я оглядываюсь по сторонам. Увидеть бы сына, но надеюсь, его здесь нет, ведь у нее пистолет. — Он же не здесь?
— Кто?
— Мой сын.
— Ах да, — говорит она, — твой сын. Твой. Знаешь, обычно это женщины используют мужчин, чтобы завести ребенка. Женщины любят своих детей больше, чем мужей. Только ты у нас не обычный, верно?
— К чему ты клонишь?
— Ты разлюбил меня в тот день, когда узнал о беременности.
— Что за чушь! Беременность стала для меня сюрпризом не меньше, чем для тебя. Я просто радовался, что стану отцом. Лав, убери ствол.
— Нет.
— Так определись уже: розы или гильзы?
— Выбор за тобой.
— Я пережил тюрьму.
— А я — беременность. Ну и что?
— Лав, я же тебе говорил. Выжить там и не лишиться рассудка мне помогла лишь вера в то, что у меня будет семья.
— Точно, — говорит она, — готовая надпись на открытку: «Я полюбил свою девушку, только когда она от меня забеременела и я убедился, что распространил свое семя».
— Как у тебя язык поворачивается?
— Это правда! Едва я сказала тебе о беременности, еще до твоего ареста… ты даже смотреть на меня иначе стал. Я была тебе больше не нужна. Ты хотел лишь ребенка.
— Лав, убери пистолет.
— Ты заметил? Как только я говорю правду, ты переводишь на пистолет.
Так и есть, однако с появлением пистолета честные переговоры закончились — любая другая правда меня сейчас ни разу заботит. Лав может выстрелить, и я должен сохранять спокойствие. Осторожнее, Джозеф.
