вот ко мне еще гости. Это от профсоюза, с нашего затона.
Паня встала и сказала тоже спокойно:
— На старые вернее. И каждый рабочий день терять — полсотни.
— Ты хоронить меня будешь — смету заранее составь.
Тут Кудрявый увидел Паню. Остановился и сказал спокойно:
— А вот ко мне еще гости. Это от профсоюза, с нашего затона.
Паня встала и сказала тоже спокойно:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, — приветливо отозвалась жена Кудрявого. И тут же заторопилась: — Ну, я побегу, Гриша. Вот гостинцы тебе, опростай мне авоську.
Она ушла, чмокнув Кудрявого между густых бровей и утершись после этого платочком. Шла она быстро, не оборачиваясь, чуть враскачку, придавливая песок высокими каблуками.
Кудрявый сел возле Пани. Раскрыл сверток: пяток яиц, чайная колбаса, пряники… И неполная четвертинка водки.
— Уважила! — зло процедил Кудрявый и поглядел на Паню. — Да мне это в себя принять — к утру мертвый буду…
— Так разве ж она не знает? — спросила Паня, с опаской глядя на страшные гостинцы.
— Говорил. Забыла, наверное. Ты, Прасковья Ивановна, забери себе это хозяйство. Не хочешь? Ну, тогда нянькам отдам.
Они посидели молча, Паня решилась протянуть свою передачу. Кудрявый рассеянно взял белое от сока яблоко, посмотрел на него пристально и устало опустил руку.
— Тяжко что-то, — сказал он.
Паня понимала, что нужно сейчас что-нибудь бодрое сказать, какая-то нужна им обоим разрядка, а то ей так жалко стало Кудрявого, что она готова уж была обнять его за голову, прижать к своей груди его больное, суровое лицо.
— Я про тебя, Григорий Алексеевич, в газете читала — совладав с собой, сказала Паня. — В «Красном речнике». Там и фотография твоя большая. Все подробно написано, как работаешь, как что…
— Да это еще весной печатали. — Кудрявый поднял голову. — Чего старые-то газеты читать? — И оживился немного. — Ну, расскажи, как живешь, Виолетта. Охота тебе сюда бегать, заразу больничную нюхать? В парк бы лучше сходила, погуляла. Кино бы посмотрела. Дни-то какие стоят!..
— Сегодня ведь успенье, — сказала Паня. — У нас в деревне престол…
— Ты как старая бабка: праздники помнишь. Да тебе каждый день может быть за праздник: здоровая, симпатичная. Ухажер еще никакой не прибился?
— Нет, — честно призналась Паня.
— Наверное, переборчивая ты очень. А то бы одна не сидела.
Паня решила быть откровенной.
— Ошибиться боюсь, Григорий Алексеевич. Для момента всегда себе можно найти, а для жизни — еще наищешься.
Кудрявый согласно кивнул головой и сказал сурово:
— Это верно, ошибиться ничего не стоит. Душу вот в человека вкладываешь, а тебя потом носом об угол… — Но, испугавшись, что сказал лишнее, добавил уже шутливо: — Только ты, Виолетта, не отчаивайся: наш брат тоже не все трепачи. Найдется тебе хороший мужичок!
— Да уж как-нибудь, — желая перевести разговор, сказала Паня. — А зря ты меня, Григорий Алексеевич, Виолеттой дразнишь. Какая уж я Виолетта?.. Это соседка у меня так девчонку назвала. А я тогда, не подумав, тебе брякнула.
Они оба посидели в ласковой тишине сентябрьского предвечерья. Оно было действительно очень хорошее, желто-красное, тихое. Листья на дорожках ворожили, перешептывались, и через облетающую рощу далеко была видна синяя, мерно текущая река.
— Ступай домой, дорогая, — вздохнув, сказал Кудрявый. — Мне уж на уколы пора, шкуру дырявить… Взяла бы продукты-то. Придешь домой, яичницу изладишь.
…Через несколько дней пошли дожди, весь сад облетел. И хотя и не было еще очень холодно, но больных не выпускали, чтобы не тащили на тапочках сырой песок. Через окна тоже стало трудно переговариваться, потому что плотно прихлопнули рамы, заколотили шпингалеты и на подоконники нагородили горшков с желтеющими аспарагусами и уродливыми столетниками.
В шесть часов начинало смеркаться, и два раза в неделю в эти часы пускали посетителей. Паня приходила загодя, чтобы не остаться без белого халата.
— Вот она, моя подружка! — поднимался с койки Кудрявый. — Садись, Паша, сюда. Дождик-то тебя не прихватил?
— Чуть сбрызнул. Ну, здоровье как, Григорий Алексеевич?
Паня каждый раз ждала, что он скажет: выписываюсь скоро. Но о дне выписки пока речи не было. Кудрявый только обещал зайти к ней в гости, когда поправится, посмотреть, как она живет. Что же, пусть придет, увидит, что у нее все очень хорошо, порядливо, чисто. Кудрявый говорил, что достанет ей билет до Астрахани на пароходе первым классом: ему полагается, как речнику. Он сколько раз предлагал жене, а она не интересуется. Так вот пусть Паня прокатится, посмотрит и Горьковское море, и Волжскую ГЭС, и новый Волгоград… Но, с другой стороны, прикидывала Паня, может быть, когда Кудрявый выпишется, то и всей дружбе их придет конец. И она боялась этого… Представить себе не могла, как это придет воскресенье, а ей некуда будет собраться, никто ее не будет ждать. Надо человеку, чтобы его ждали, обязательно надо!
И ей еще страшнее сделалось, когда Кудрявый вдруг спросил ее:
— Паша, скажи честно, ты на меня не обижаешься?
— Это за что же?..
— Только ты не сердись… Второй ты месяц ко мне ходишь, время свое тратишь. Не верю я, что женщина будет к мужчине без своего интереса ходить…
Паня собрала волю, сурово поглядела на Кудрявого.
— А ты много про женщин знаешь? Всякие они есть, милый мой. Одну нянчить надо, а другая тем и жива, что кого-нибудь нянчит. Ну вот и я себе подыскала… заботушку. Плохо это, что ли?.. И ты меня, Григорий Алексеевич, не бойся: я ведь по-хорошему…
Кудрявый притих. Потом взял Панину руку, стиснул между своими большими ладонями.
— Ну, тогда вдвойне спасибо! — И он тряхнул большой кудрявой головой. — Болезнь меня, Паша, подковала на все четыре лапы. Тошно без работы, без дому. Осточертел мне халат этот, рубаха с махрами, тапки эти!.. Ты меня здорового-то не видала: я ведь, Паша, мужик заводной, компанейский и одеться люблю, фасон навести. Баян у меня есть, хорошую музыку могу исполнять.
— Вот и миленькое дело! — искренне сказала Паня. — Я люблю, когда хорошо играют…
Сказала и осеклась: где же это он ей играть будет?
— Ну, пойду я…
— Когда ж придешь? — спросил Кудрявый, и на этот раз с какой-то особенной надеждой. — А, Пашенька? Приходи!..
Она обещала, что дня через три. Сердцу ее вдруг стало жарко…
…Паня не
