как можно больше.
Я представляла, как пехота смотрит из окопа на надвигающиеся танки противника и молится, чтоб наши ударили по фашистам хотя бы одним снарядом. А орудия молчат, потому что не хватает последнего, самого нужного в этот миг снаряда.
Я не заметила, как пролетел час, и спохватилась, когда минутная стрелка цеховых часов прихватила несколько лишних делений.
Гусев ждал меня, прислонившись плечом к стене, и курил самокрутку. Он был невысокий, кряжистый и черноголовый, как ворон.
— Привык на фронте к махорке, хотя жена ругает, — сказал он вместо приветствия и затушил самокрутку о каблук. — Не буду крутить вокруг да около, скажу тебе прямо.
— Не надо, — перебила я его. — Я знаю, о чём будет разговор. Когда вы с Липкиной разговаривали, я мылась в душе и всё слышала.
Гусев посмотрел на меня долгим взглядом, и я с удивлением нашла в нём сочувствие.
— Ну, а раз знаешь, послушай меня. Если Липкина закусила удила, то я ничего не могу поделать. Если она напишет заявление, то актив будет обязан отреагировать, а что за этим последует, ты в курсе. Так?
— Так, — кивнула я, не понимая, к чему он клонит.
— Я долго думал, как поступить, прикидывал разные варианты и пришёл к выводу, что лучше всего тебе прямо сейчас уволиться.
— Что? — Я потрясла головой, дабы убедиться, что не ослышалась.
Гусев положил мне руку на плечо:
— Да ты не пугайся. Ты в целом ничего не теряешь. За квалифицированным токарем везде очередь. Пока ты две недели отрабатываешь, я с собранием потяну и хорошую характеристику тебе успею написать. Ты боевая, отличная девчонка. Я тут полистал твоё личное дело, ты ведь на Авиамоторной улице живёшь? — Я снова кивнула, не в состоянии связно разговаривать. Гусев поднял брови: — Ну вот, совсем рядом с твоим домом электромеханический завод. Туда и иди. Да больше не попадайся.
Я сглотнула:
— Никита, зачем ты это делаешь?
Он усмехнулся краешком рта:
— Не люблю несправедливости.
Я не сразу смогла поднять на него взгляд, чтобы не выдать своих чувств, в которых и сама не могла разобраться. Но уволиться с родного завода, где работали мама с папой, где в начале войны я слушала речь Сталина «Наше дело правое, Победа будет за нами!» и стояла плечом к плечу с рабочими?
Видимо, Гусев легко прочитал мои мысли, как если бы они проступили на моём лбу.
— Ульяна, послушай доброго совета: не лезь на рожон. Ты была на фронте и знаешь, что иногда обходной манёвр эффективнее штыковой атаки. Не порти себе биографию. А на Липкину ты зла не держи. Она ведь искренне думает, что вершит благое дело.
— Я её ещё вчера простила, во время салюта. Подумала, что ерунда все наши неурядицы, если Красная армия берёт города. Ведь правда?
— Эх, — Никита махнул рукой, — жалко тебя терять, Ульяна, но ничего не попишешь. Подумай над моими словами. Крепко подумай, я от души тебе посоветовал.
Легко сказать, но трудно решиться! Под привычное гудение станка мысли в голове вращались, как шестерёнки, зацепляясь одна за другую. Сначала я хотела напрочь отказаться от плана Гусева и идти навстречу опасности, как ходят в атаку на врага. Но переменила решение, когда несколько раз мимо меня прошествовала Липкина, якобы за отливками.
Выглянув в проход, я увидела, что около её станка стоит полная тележка с брусками отливок, и подсобник Семён подкатывает к их сектору ещё одну. Глаза Липкиной чуть дольше, чем следовало, остановились на моём лице, и я поняла, что она пытается угадать, знаю я про её донос или нет.
Я опустила вниз рукоятку рубильника:
— У тебя дело ко мне, Липа?
Не ожидавшая вопроса Липкина покраснела и метнула взгляд в сторону, на Савельича. Тот, не поднимая головы, менял тупой резец на новый. Липкина смешалась:
— Нет, с чего ты взяла. Я к учётчице ходила. Хотела спросить, сколько мне осталось до нормы.
— Ты что, не помнишь свою норму?
— Почему, помню. Просто хотела уточнить. — Она с вызовом вскинула голову. — Ты не знаешь, где Гусев?
— Понятия не имею. Пробегал где-то здесь.
Я включила рубильник и посмотрела на Липкину.
— Некогда прохлаждаться, если фронт ждёт снаряды.
* * *
«Матвей, каждый раз, садясь тебе за письмо, я долго думаю над начальными строками. Вроде бы новостей и много, а начинаешь писать — получаются всего две строчки. Начну с салюта. Первый салют прозвучал 5 августа, когда освободили Орёл и Белгород. Ровно в двенадцать ночи, как только Левитан дочитал приказ товарища Сталина, грянули пушки. Их было слышно во всём городе!
Ты не представляешь, какое ликование творилось на улицах: люди плакали, обнимались, пели. А я подумала, что этот салют подарил нам ты, и папа, и все те, кто сейчас воюет или погиб.
В Москве потихоньку начинается уборочная страда. Утром я шла мимо Пионерских прудов (старушки их до сих пор называют Патриаршими) и видела, как женщины дёргают с грядок морковку. Одна их них, заметив мой взгляд, обтёрла морковку рабочей рукавицей и протянула мне: “Угощайся, не морковь, а чистый сахар”. Ты не представляешь, какой она оказалась вкусной, действительно чистый сахар! На следующий год обязательно посажу целую грядку морковки, а то у нас с мамой одна капуста и немного картошки.
Наверное, я пишу глупости про огороды, в то время как ты находишься на передовой. Но я помню, как мы с девушками ловили каждую весточку из тыла, а счастливицы пересказывали её другим. Нам была дорога любая подробность из дома, пусть даже чужого.
Недавно в газетах написали, что осенью собираются запустить поезда на новой станции метро “Завод имени Сталина”[7]. Оживает наша Москва! Тянется к мирной жизни! Мы с мамой сняли с окон защиту от взрывов, и в комнате словно стало больше воздуха, потому что стекло без бумажных полос крест-накрест тоже признак мирной жизни. В первые годы войны мы отмеряли время от сводки до сводки, а теперь каждый вечер ждём салютов, хотя помним, что после каждой победы почтальон принесёт кому-то новые похоронки, а полевые прачки возьмутся за лопаты, чтобы закопать одежду погибших.
Я теперь работаю на другом производстве, ближе к дому, тоже токарем, но уже не второго, а третьего разряда. Работа немного посложнее, чем прежняя, но я почти освоилась, и мастер похвалил, что я способная ученица. В моём новом цеху нет детей, как было на том заводе: никто не стоит на ящиках, чтоб дотянуться до станка, и не спит калачиком в проходе, когда
