меня ставят перед выбором, я всегда долго мечусь между «за» и «против». Терпеть не могу эту черту характера, но ничего не могу с собой поделать. Но на комсомольском собрании мне совершенно точно придётся ответить, с кем идти в ногу.
Я налила в кружку остывшего кипятка и жадно выпила, не потому что хотела пить, а чтобы потянуть время на размышления. Если выгонят из комсомола, то можно забыть об институте и о хорошей работе. На маму на заводе все будут показывать пальцем и шептаться за спиной, что её дочку лишили членства в комсомоле. Потом соберут партсобрание, и маме в лучшем случае объявят выговор и заклеймят позором за воспитание дочери.
От разложенной по полочкам перспективы я сжала губы так, что прикусила край чашки. На минном поле вместе с Володей и Асланом мне было куда легче: позади наши, впереди враги, оступаться нельзя — надо идти след в след: всё предельно ясно и чётко. Если вдуматься, то я и сейчас стою на минном поле и не знаю, куда поставить ногу. Что мне тогда говорили ребята: «Держись, Ульяна, не сдавайся. Мы рядом!»? Милые мои, вы и сейчас рядом.
И вдруг я вспомнила про отца Макария и Гришеньку, убитых фашистами. Они свой выбор сделали и никого не испугались, а я дрожу от мысли об исключении из комсомола, причем боюсь до полной одури, как не боялась в разведке. Не должны свои бояться своих. Не должны! И отец Макарий с Гришенькой тоже были тут, со мной. И баба Лиза, которая молится за меня. И Игорь Иваницкий, и Валя, и наши девчонки из отряда, что украдкой крестились у могильных холмиков с фанерными дощечками.
Я поставила чашку на стол. Пусть исключают, я не буду каяться и просить, а мама меня поймёт.
* * *
Я сама не заметила, как заснула рваным тревожным сном, после которого чувствуешь себя вымотанной донельзя.
Разбудила меня мама:
— Уля, Ульянушка, вставай!
Интонации мамы звенели тревогой, и я моментально встрепенулась. Я не слышала, когда она пришла с работы. Свет не горел, и в сумерках лицо мамы вырисовывалось мягкими полутонами. Я уткнулась носом в её тёплое плечо:
— Что произошло?
— Слушай!
Мама высвободилась, подошла к тарелке ретранслятора и до отказа повернула ручку громкости. Голос Левитана объявлял: «Сегодня, между двадцатью тремя и двадцатью тремя часами и тридцатью минутами будет передано важное правительственное сообщение!»
Текст повторяли каждые пять минут. До указанного времени оставалось полчаса.
Подбежав к окну, я отдёрнула светомаскировочную штору и распахнула створки рам. В тёмных проёмах окон чёрными силуэтами маячили фигуры людей. К рупору ретранслятора на углу дома стекались жильцы.
Мама накинула мне на плечи шаль и обняла. В напряжённом ожидании люди внизу на улице переговаривались вполголоса. Тёплая августовская ночь полоскала в небесном колодце полотнища облаков. Я стала смотреть на звезду над заводской трубой, которая горела неровным синеватым светом, словно лампочка у бомбоубежища.
— Внимание, сегодня, между двадцатью тремя и двадцатью тремя часами и тридцатью минутами будет передано важное правительственное сообщение, — твердил Левитан, и каждое его слово ударом колокола отдавалось в душе.
Минуты ожидания тяжёлыми каплями оседали на стрелках будильника, и они двигались едва-едва, отсчитывая деления с умопомрачительной медлительностью. Ну, когда же? Когда? И вдруг:
«Приказ Верховного главнокомандующего».
Я сжала мамину руку.
«Сегодня, 5 августа 1943 года, советские войска заняли Орёл и Белгород!»
Я задохнулась от волнения. Пересохло горло.
— Мама! Мама!
Мама коротко охнула:
— Дождались!
Голос Левитана зазвучал торжественным ликованием:
«…В двадцать четыре часа столица нашей Родины Москва будет салютовать нашим доблестным войскам, освободившим Орёл и Белгород, двенадцатью артиллерийскими залпами из 120 орудий».
И едва замолчало радио, со всех сторон вдруг грянули залпы зенитных орудий. И слева, и справа, и сверху! Перекатываясь от дома к дому, звук нарастал и расширялся, выталкивая из души всю накопленную грязь и злобу. И перед лицом Победы казалось не важным, что меня могут выгнать из комсомола, что на свете существуют доносчики и лгуны, что хлеб по-прежнему продаётся вразвес, а мы питаемся впроголодь и работаем от зари до зари.
— Ура!!! — покатилось по толпе на улице.
Я вытянула руки, свесилась с подоконника и зааплодировала:
— Ура!
На мои рукоплескания откликнулись соседи с нижнего этажа. Потом аплодисменты выплеснулись в окна соседних домов, и скоро вся улица исступлённо била в ладоши, не щадя себя:
— Ура Орлу!
— Ура Белгороду!
Кто-то около репродуктора растянул мехи гармони, и нестройным хором в небо взлетел мотив «Катюши», со словами, которые тогда повторяли все:
Пусть фриц помнит русскую «катюшу»,
Пусть услышит, как она поёт,
Из врагов вытряхивает души,
А своим отвагу придаёт!
Окрыляющая радость, выпорхнув из репродуктора, в вихре танца кружила по улицам Москвы, и из глаз людей исчезала тяжёлая безнадёжность. И каждый вспомнил о своём фронтовике, живом или мёртвом, потому что именно они выстояли и победили.
— Теперь погоним гадов до самого Берлина! — сказала мама. — Я чувствую это вот здесь. — Она прижала руку к сердцу. — Как же долго мы ждали! — Она посмотрела в сторону папиной фотографии и смахнула со щёк слёзы. — Ты слышал, Коля, сегодня был первый салют. Он и в твою честь.
Следующий салют был дан через восемнадцать дней, двадцать третьего августа, в честь взятия Харькова.
А потом салюты стали звучать почти ежедневно, иногда по нескольку салютов сразу, и все понимали, что каждый салют — это шаг на Берлин!
* * *
Никита Гусев подошёл ко мне рано утром перед сменой, когда рабочие только вставали за свои станки.
— Евграфова, надо поговорить. Буду ждать тебя через час у литейки.
Литейкой мы называли закуток у стены литейного цеха, куда в минуты перерыва наши рабочие выбегали покурить или переброситься парой слов в относительной тишине, свободной от гула моторов.
Странно, что Гусев сразу не назначил дату собрания. Но после вчерашнего салюта меня уже не страшило наказание, потому что в мире есть вещи более значимые, чем членство в комсомольской организации. Главное — всегда стоять на стороне правды и добра.
Я вставила отливку в патрон, включила станок, склонилась над резцом, и на какое-то время мысли сосредоточились на работе. Двадцать секунд — и снаряд отцентрован. Мои руки летали над станком: быстрее, ещё быстрее. Только бы выдержал резец. Стружка завитой лентой сползала под ноги, переламываясь на сгибах. Боеприпасы — хлеб войны, и я должна напечь его
