бы они знали о моем участии в диверсии, немедленно превратили бы в отбивную». Так и не найдя ответа на свои вопросы, он забылся в мучительной дремоте.
Утром Оника перевели в городскую тюрьму. Об этом он узнал только выйдя из закрытой машины. К нему подошел тюремный надзиратель. Оник кивнул ему с благодушной улыбкой:
— Доброе утро. Это тюрьма?
— Нет, отель!
— Данке шон!..
Странным было поведение нового арестанта. Пожилой тюремщик многих людей перевидал здесь. Но никто из входящих сюда не был столь беззаботен, как этот молодой парень. Немец не мог не пошутить!
— Нравится вам наш отель?
— Я здесь не бывал, еще не знаю.
Поднявшись на второй этаж, прошли по узкому коридору, по обеим сторонам которого тянулись закрытые двери с номерами. Вот 127, 128, 129… У 133 номера остановились. Подошел позванивая ключами дежурный. Смерив взглядом Оника с головы до ног, он открыл дверь и лениво сказал новому заключенному!
— Входи!
В верхней части двери было окошко, огражденное решеткой. Оник сразу же устремился к нему. Прижавшись к решетке, он увидел лишь серую стену напротив. Камера была тесной. В ней стояли только деревянный топчан да параша в углу.
Одиночество сильно удручало. Когда имеешь рядом товарища, время идет незаметно. Надо полагать, что и все другие клетушки заняты. Ни в одной стране мира нет сейчас стольких заключенных, как в Германии. Если каждому из них предоставить отдельную камеру… Почему же его поместили в одиночке? Так делают только с опасными преступниками. Неужели они всерьез думают, что он занимался шпионажем?..
Так прошел день.
Вечером в дверях звякнул ключ. Оник вскочил. На пороге стоял уже знакомый ему надзиратель. Оник услышал: «Раздевайся»!
— Извините, — зачем?
— Я сказал: раздеться! Одежду, всю одежду снять!
Странно! Бить будут, что ли? В карманах Оника было несколько фотографий, маленький блокнот. Он хотел взять их. Тюремщик рассердился:
— Пусть все останется на месте!
Надзиратель унес одежду и все мелкие вещи, оставив Оника в одном белье. Немного погодя он бросил в камеру полосатую пижаму и ветхое одеяло.
Одевая пижаму, Оник проговорил свое неизменное:
— Данке шон.
Тюремщик пробормотал что-то себе под нос. Оник воспользовался этим:
— Скажите, пожалуйста, господин начальник, вы не знаете, за что меня арестовали?
— Это ты должен знать лучше.
— Я ничего не знаю.
Тюремщик оборвал:
— Ну и сиди, пока не скажут.
Прошла еще ночь. Утром надзиратель принес два литра воды и кусок хлеба величиною с детский кулачок. Воду он принес в двух стеклянных кружках. В одной из них вода была подкрашена. Оник спросил:
— Это что, господин начальник?
Тот, кого он именовал начальником, уже вышел. Услышав вопрос, он посмотрел в щель:
— Шампанское! Тут раствор марганца, для умывания… Понятно?
— Да, спасибо.
Дверь захлопнулась.
4
Потянулась вереница бесконечно длинных, мучительных дней. Тишина сводила с ума. Оник попытался говорить вслух с самим собой — и испугался собственного голоса. Припомнилась какая-то книжка, прочитанная еще в детстве. Ее герои, профессиональные революционеры, связывались друг с другом в тюрьме, пользуясь азбукой Морзе.
Оник пожалел, что не знает этой азбуки. Ведь рядом наверняка есть люди. Оник постучал костяшками пальцев в одну стенку камеры, потом в другую, — никто не отзывался.
Где-то сейчас Жак, — может быть здесь, в одной из соседних камер, и тоже ожидает своей участи? Если арестовали и доктора, никто теперь не сможет помочь Онику, никто о нем не вспомнит. Завтра или послезавтра вытащат его, поведут куда-нибудь, где удобнее и проще умертвить. Велико дело, подумаешь! Кого им бояться, чего стесняться?
Оник уже старался примириться с мыслью о том, что его дни сочтены. Но, тем не менее, всякий раз, когда открывалась дверь камеры, он вздрагивал, — вот и все кончено, сейчас ему скажут: «Шагай!»
Однажды он услышал за дверью камеры разговор. Кто-то вслух прочел его имя на висевшей снаружи дощечке и что-то спросил у тюремщика. Оник подошел к двери, но голоса уже стихли. А через некоторое время появился на пороге тюремщик и кратко сказал:
— Пойдем!
Ноги Оника приросли к полу. Глядя в глаза этого человека, он старался прочесть в них свой приговор.
— Давай, давай, шевелись! — прикрикнул тот.
— На прогулку? — спросил Оник.
Ответа не последовало. Вскинув голову, он вышел из камеры.
Спустились на первый этаж и вошли в комнату, где за письменным столом сидел молодой офицер с черной шевелюрой непокорных волос. Онику показалось, что во взгляде его глаз таилось что-то плутовское. Свежевыбритое лицо офицера было напудрено и от этого казалось бледным. Оник затруднился бы определить его национальность. Во всяком случае он не встречал немцев с подобной внешностью. Впрочем, стоило ли ломать над этим голову? Очевидно, его ожидает допрос, нужно приготовиться.
Тюремщик вышел.
— Джигарян? — спросил офицер.
— Да, Джигарян.
Губы офицера едва заметно дрогнули:
— Значит, армянин?
Оник был поражен. Опешив, он смотрел на врага, обратившегося к нему по-армянски.
— Садись!..
— Я?.. Э-э… Мне не верится!.. Вы тоже армянин?..
— Армяне живут повсюду.
— Познакомимся: меня зовут Манук.
— Манук? Это настоящее армянское имя!
— Я сам — настоящий армянин… Ты из каких мест?
— С Кавказа.
— Знаю, что с Кавказа, да ведь Кавказ велик.
— Я из Армении…
— А, с родины! Ну, расскажи, что там и как? Как живут наши соотечественники?..
Оник опустил глаза. «Черт знает что! Пытает, наверное, заключенных на допросах, а тоже называет себя «соотечественником!».
— Сейчас война, господин Манук! — сказал он. — Молодежь вся на фронте. Дома остались старики, женщины, дети. Они должны пахать, сеять, жать, молотить. Конечно, им трудновато приходится…
— А как было до войны?
— До войны? До войны ничего…
— Что значит «ничего»? Со мной ты можешь быть откровенным. Говорят, до войны у вас хлеба не было?..
Оник прямо взглянул в глаза Манука, чтобы понять — не провоцирует ли он его? Потом медленно произнес:
— А как же мы выросли бы без хлеба, господин Манук? Вы, видно, не пробовали нашего, родного хлеба?
— Не все ли равно? Хлеб повсюду один!
— Э, нет!.. Хлеб родины имеет свой особый запах, особый вкус! Как же «все равно»!..
Оник про себя не переставал обдумывать, чего добивается от него Манук. Постой! Да ведь его арестовали за беседы, которые он вел с греческими армянами! А Манук задает ему те же нелепые вопросы, что и они в свое время. Чтобы не оказаться пойманным во лжи, он с наигранным простодушием повторил здесь все, о чем рассказывал греческим армянам. Манук слушал его рассказы с полным вниманием:
— Так, так. Ну, дальше!..
Тот интерес, с каким он слушал, давал Онику
