для меня событие, к которому я часто обращаюсь в своих воспоминаниях, размышлениях. Не скрою, я горжусь участием в нем, несмотря на то что событие это так и осталось холостым выстрелом в нашей истории.
Заведующий нашей кафедрой Ж. Тощенко был напрямую вхож в ЦК партии. И вот где-то в начале мая 1991 года он собрал меня, нашего коллегу и общего друга, экономиста Сергея Владимировича Рогачева, и уже не помню кого-то еще из академии и сказал, что получил очень ответственное и закрытое от остальных задание от В. Болдина, на этот момент руководителя Аппарата Президента СССР М. Горбачева, его самого близкого помощника. Надо было проанализировать ситуацию в стране и сделать научно обоснованный прогноз на ее развитие в ближайшее время. ЦК вооружил нас ворохом открытых и закрытых материалов, в академии нам выделили отдельное помещение, дали машинистку, и мы плотно сели за работу. Жан Терентьевич, зная, что я когда-то серьезно занимался методологическими проблемами социального прогнозирования, поручил мне разработать обоснование нашего прогноза и принять участие в разделе Записки, анализирующем общественные настроения, социальные волнения. Около двух недель мы писали эту директивную Записку, и где-то в десятых числах июня Ж. Тощенко отнес ее В. Болдину.
Самое существенное в ней было то, что мы написали, что общественная ситуация настолько серьезная, что буквально через два-три месяца следует ожидать взрыва. Причем взрыв возможен и со стороны народных масс, и со стороны тех сил из «твердых коммунистов», которые недовольны капитулянтской политикой Горбачева, и со стороны демократической оппозиции. Необходимы незамедлительные решительные действия! Мы предложили целый ряд мер, которые совершенно необходимо предпринять в ближайшее время, чтобы сохранить партию, а через нее и страну от полного развала. В их числе были и радикальные меры: объявить чрезвычайное положение, освободить от работы всех дискредитировавших себя руководителей, может быть, решиться даже на то, чтобы создать в партии отдельное «крыло» из молодых, смелых и авторитетных ее членов (пойти на раскол!).
Конечно, сейчас я понимаю, что никакая директивная Записка при Горбачеве не смогла бы изменить ситуацию, приостановить падение страны в пропасть. И все же порою задумываешься, но почему же в Китае, где ситуация в эти же годы была далеко не лучше, чем в СССР, где коренное реформирование страны по планам Дэн Сяопина также вызывало ожесточенные противодействия различных социальных слоев общества, смогли его осуществить, даже прибегнув к страшному насилию на площади Тяньаньмэнь, а у нас ничего не вышло? Думаю, намного точнее было бы заменить известное объяснение этому «китайцы не русские», на «китайские руководители не чета русским».
Интересна дальнейшая судьба нашей Записки. Завершился августовский путч ГКЧП, создана прокурорская комиссия по его расследованию. И вот где-то в середине сентября 1991 года меня вызывает следователь. Прихожу, следователь показывает Записку:
– Ваша подпись?
– Моя.
– Откуда вы знали, что в августе возможен путч?
Я чувствую, что он предполагает, что мы каким-то образом связаны с путчистами, заранее знали о заговоре. Говорю ему о том, что все свои выводы и предложения мы делали исключительно на основе научного анализа, репрезентативных социологических исследований, включенного наблюдения и т. д. Беседовали долго, доброжелательно. Я даже почувствовал, что он был согласен с тем, что я сказал: «Жалко, что путч провалился. Конечно, не те люди его должны были делать и не так бездарно, но менять Горбачева было совершенно необходимо». Это было видно и по тому, что в заключение разговора он неожиданно сказал:
– А вы знаете, где нашли вашу Записку? При обыске в кабинете Болдина в нижнем ящике его стола. В папке под названием что-то вроде «Общая информация», «Не актуально».
Так мы с ним и расстались, никаких негативных последствий для нас та Записка не имела.
Интересно мое психологическое и, я бы сказал, какое-то сверхъестественное восприятие путча. В это время я был с женой на даче в Кубинке. Возвращаюсь с прогулки, жена говорит с тревогой: «Только что сообщили по радио, что Горбачева сняли!» Почему-то мне сразу почудилось, что начнется гражданская война. И вот взыграло мое филологическое образование, я вспомнил кучу книг о нашей Гражданской войне после революции и решил сразу же ехать в Москву, надо же воевать! Правда, за что – неизвестно, но воевать. Предвидя хаос и разрушения, сказал жене, опять-таки «по мотивам книг»: «Если потеряемся, будем ждать друг друга у Центрального телеграфа на улице Горького». Приехал в Москву. Сижу дома, смотрю телевизор и вижу: очень уж странно путч идет. Никого не сажают, никто ни с кем не воюет, только пугают друг друга, танки ввели, но они куда-то попрятались. И тут мне звонит мой польский друг Альбин Канья (международная связь работает!): «Что там у вас происходит?» Я говорю: «Не волнуйся, через три дня все закончится с этим ГКЧП». Через три дня, когда действительно все закончилось, он опять звонит мне: «Откуда ты так точно знал?!» А я и сам не знаю, откуда пришло ко мне такое твердое убеждение, что достаточно трех дней, чтобы подавить бунт.
Здесь я хочу отвлечься от плавного своего повествования и вступить в зыбкую, опасную сферу нематериалистических явлений. Понимаю, что почти наверняка подвергнусь при этом минимум скептическим усмешкам, максимум – сомнениям в трезвости моего ума, но, как сказал один великий, «не могу молчать».
Где-то с далекого детства стала проявляться у меня одна странность. Чтобы она была более понятна, скажу об одной особенности моей психики (не знаю, как точнее обозначить это состояние). Всю жизнь, что называется, с младых ногтей и по день сегодняшний, в длительных моих прогулках или в томительных ожиданиях в постели, когда же накроет меня сон, я строил в уме различные фантазийные ситуации. «Фантазийные» означает, что это не были сказочно нереальные выдумки. Это были представления, события, которые или были в реальности, или вполне могли бы быть. Их я и «строил», то есть преобразовывал, вносил коррективы, придумывал их развитие в мною созданных обстоятельствах. Так я долгие годы «воевал с немцами». Вспоминал все, что я знал о начале войны, и далее представлял себе развитие ситуации по своим фантазиям: «мы знали о планах немцев», «мы успели к началу войны создать мощную систему обороны», «у нас уже были лучшие для того времени танки, автоматы, самолеты», «не было никаких репрессий в армии» и т. д. Другая многолетняя фантазия – перестройка Москвы. Хорошо зная ее, я «сносил» то, что было построено плохо, «строил» свои дома, прокладывал проспекты… Были и другие фантазийные темы. И это все было (есть и сейчас!) не просто одним из способов отдыха,
