такую-то погоду надо…
– Раз на раз не приходится, – Осип Малафею и ему же: – Понял?
Так, сразу за лесом, и улица началась. Город раскидан, беспорядочен, не чета Елисейску с его классической планировкой старинного города. Улица прекратилась, лес опять. И снова город: фонари с неоновым мерцанием, бараки.
– Я здесь не знаю, – говорит Осип. – Спросить кого бы…
– И я не знаю, – говорит Малафей, хотя его, Малафея, никто и не спрашивал.
Нагнали какую-то женщину в полушубке, спросили, та, словно по доброму делу соскучившись, долго размахивала руками и объясняла что-то по-украински, а потом видит, что не понимают, и говорит, мол, давайте я подсяду к вам и укажу.
– Нет, – говорит Осип, – спасибо, мы найдём.
И поехали.
– Кажу да бачу, – говорит Малафей. – А что нагородила, хрен бы знал, в ушах звенит как после антифриза… Ты ж, Карабан, понимать вроде должен, сидишь, как… Маша с Сибсельмаша.
– Нет, ни слова, – говорит Карабан. – Она западенка… и так частит, из пулемёта будто лупит…
– Сам ты бандеровец, молчал бы… как пулемёт.
Всё же нашёлся кто-то, растолковал.
Подъехали. Остановились. Ушёл Осип. Вернулся и говорит:
– Всё как-то… через… м-м-м…
– Что? – говорит Иван.
– Да чёрт его знает, – говорит Осип. – Можно было бы, оказывается, и не везти…
Молчит Иван. И продолжает тот, Осип:
– Возраст спросили, говорят, ого, не надо, справку какую-то у нас потом вроде дадут…
– Ну ладно, – говорит Иван, – не надо, так не надо, тем лучше, жаль вот только… – и оглянулся, и опять к Осипу лицом, и говорит: – Поехали?
– Конечно, – говорит Осип. И говорит: – Там бы ещё, в Елисейске, следовало… тьпу ты, пустая голова, и санитар, тот тоже… тьпу ты.
– Ладно, – говорит Иван.
– Сейчас уж чё, – говорит Осип, – Отца намучали.
– Ему теперь…
– Кто знает…
Выбрались из Милюково, оставили город позади, а пока сбылось это, уже совсем стемнело. Ни леса, ни реки, ни неба. И ни звёзд. Метель. Не включает Осип свет в салоне, никто об этом и не заикается.
– А? – говорит Малафей. И стаканом по бутылке позвякал.
Поднял Иван руку: согласен.
– Давай, – говорит Карабан.
И Осип, тот так:
– А-а, ладно.
Теперь все выпили. Но и теперь разговору нет: то ли не получается, то ли просто никому он и не нужен. Начал было Малафей о том, что там, в Игарке, по радио он, мол, слышал, морозы уже под тридцать завернули, а в связи с этим ещё что-то сказать хотел, но, яму объезжая, руль крутанул Осип резко – ухватился Малафей руками за скамью и рот прикрыл, да и надолго.
Мелькнули слева сквозь снег метели окна жёлто – деревеньку проехали – приют для престарелых, в простонародье Инвалидка, забыли уже про неё, и тут так: замотал головой Осип, поправил на голове шапку и говорит:
– Фу, зараза, засыпаю.
– Давай я, – говорит Иван. – Сутки не спал… поэтому.
Бежит машина. Молчат. Потом:
– Смотри, – говорит Осип, – садись… действительно…
Поменялись местами, покурили, поехали. Качается дорога, как зыбка: то вниз, то в небо, если вверху оно, небо, и будто оттуда, с неба, если, опять же, вверху оно, позёмка сыплется, словно песок с откоса, лупит в стёкла и вон рикошетом… да, да, как там: и обретает силу пули… Лиса на асфальте, словно пламя на ветру, мечется в плену у света, но удалось ей – вырвалась, пропала, канула во тьме, она, тьма, её спасение… бежит, наверное, и сейчас бежит, глотая тьму, выхаркивая страх… а задавили как-то с братом на мотоцикле… и не нарочно: без тормозов был мотоцикл, без сцепления… ярко, уродливо лежала… Вышла лиса за кота замуж, дело житейское – вдвоём веселее. Не замухрышка там какой-нибудь, а кот породистый, большой, красивый: усы – во! не усы, а загляденье, глаза – во! не глаза, а форменные пуговки. Так и не терпится лисе, чтоб не похвастаться. Направилась она к медведю, от хлопот берложных оторвала косолапого и говорит: Мишаня, я тут, старая, замуж сподобилась выскочить, свадебка будет нешумная, пришёл бы уж, не отказал. – Ла-а-адно, – говорит медведь, – чё ж не придти, приду. Гулять, – говорит, – не работать. – Подалась лиса от берлоги к волку в логово, отыскала его, поздоровалась с хозяином и говорит: змуж я, Серый, вышла, свадебку справить решили, подскочил бы, посидел с нами. – А чё, – говорит Серый, – свадебка нам не в тягость, не своя же, а чужая, отчего бы и не подскочить… Трудятся «дворники», сгребают со стекла снег, зануден их труд… нет, нет, это мама… Ну и ладненько, – говорит лиса, – с толстопятым я уже договорилась, а забудет, так ты ему надпомяни, быка обещал принести, а ты, Серый, уж и не знаю, ну коли баранишка захудалого где раздобудешь, так и хватит, не неделю же гулять. – Ладно, – говорит вислоухий, – порыскаю, Патрикеевна, видел тут одного вредного – шатался у деревни. – Да уж заранее тебе спасибо, – говорит лиса. – И положите под елью, где барсук раньше квартировал, да сами-то для начала спрячьтесь похорошенчей: сердитый он уж больно, мужик мой, норова горячего, чуть чё не по ём, испластат, зубы – как сабли, коготь – что серп. Така слава за ним идёт: многих в гневе своём посёк. А как покушат – подобрет, тогда уж и подходите… Набегает волной дорога, снегом пенится, ныряет в пену эту свет… нет, нет, это мама… Принёс медведь быка, волк притащил барана – самого худого, шельмец, выбрал; свалили туши под елью, а сами неподалёку в ямке, что барсук нарыл когда-то, под листьями захоронились. Ждут-пождут, дыхание затаили. Луна взошла. Светит. Совы заухали, полёвки зашебуршали. – Тише, – вдруг говорит медведь волку, – кажись, идут. – И моргать перестали. Ну и вправду: заявляются молодожёны, лиса с котом, и давай пировать-потчеваться. А кот – тот от жадности то на барана скакнёт, то на быка вспрыгнет, мнёт туши лапами, когтями их пронзат да приговариват: мяо, мяо. – Смотри-ка ты, – не стерпел медведь – говорит волку шёпотом, – ну и зверюга: нам бы с тобой на неделю хватило, а ему одному вон мало. – Струсил слегка волк, задрожал, затрясся маленько. А кот услышал, как листом-то Серый зашуршал, возомнил, будто мышь, да как набросится… Нет, нет, это мама… а отец?… а отец: сидит, значит, мужик на дереве и рубит под собой сук… Ты куда едешь, Ваня! – говорит отец. Вскинул Иван голову, открыл глаза, тут же сощурил веки и крутанул баранку вправо: прогремев прицепом, прозвенев крепёжными цепями и стойками, унёсся КрАЗ в ту сторону, откуда они едут; это уже потом на ум явилось: КрАЗ, мол, что ж ещё-то.
