При европейских дворах тоже вовсю перемывали косточки английской королеве-сластолюбице. Венецианский посол в Испании уверял, что у Елизаветы тринадцать детей разного пола и одну из дочерей она собирается выдать за сына Сесила. Испанский посол Де Снес в донесениях своему королю отзывался о ней в самых оскорбительных выражениях. Французы обзывали ее лошадкой, которую гоняют и в хвост и в гриву собственные вассалы. То же самое, между прочим, полвека назад говорили о тетке Елизаветы Марии Бо- лейн, которая, едва достигнув половой зрелости, якобы принялась вместе со своей младшей сестрой Анной обслуживать короля Франциска I и его приближенных. Когда еще шли переговоры о возможном браке между Елизаветой и принцем Генрихом, один из французских придворных предложил, чтобы в брачный договор был включен такой пункт: королева выходит за принца, а ее любовник Лестер наследует любовницу принца, мадемуазель Шатонеф.
Что же до самого Лестера, то его вообще чернили все кому не лень. Раньше на каждом углу, в каждой таверне болтали, что он соблазнил королеву и убил жену, теперь к старым обвинениям добавилось еще одно: этот развратник убил барона Джона Шеффилда, мужа своей любовницы Дуглас Шеффилд. Согласно легенде, незадолго до смерти барона, последовавшей в 1568 году, Лестер написал своей возлюбленной письмо, в котором выражал решимость устранить главное препятствие на пути их полного воссоединения. Иными словами, речь шла об убийстве барона. Лестер якобы призвал одного итальянского аптекаря, большого специалиста по ядам, и велел ему пустить в ход свое искусство. Вскоре после этого барон был обнаружен мертвым у себя дома.
Но преуспевал на любовном фронте не один Лестер. Елизавета, по слухам, тоже соблазняла юных красавцев, кроме того, за немалые деньги нанимала шпионить за ними, стоило кому-нибудь сделать шаг в сторону. На первое место среди фаворитов молва ставила Эдуарда де Вира, графа Оксфорда, юного кареглазого придворного с мальчишескими манерами, во взгляде которого поэтическая томность сочеталась с надменностью высокородного аристократа. Оксфорд мог похвастать всем тем, что Елизавета ценила в мужчинах. Он был хоть и невелик ростом, но сложен атлетически, на ристалище ему не было равных, несмотря на молодость, он всегда выходил победителем. Ловкий и неутомимый танцор — идеальный партнер для королевы, — он обладал тонким музыкальным слухом и отменно играл на клавесине. Он писал совсем недурные стихи, а полученное в детстве образование отточило его ум и восприятие — в компании со столь любимыми Елизаветой античными авторами он чувствовал себя как дома.
В общем, всем хорош, за одним лишь, быть может, исключением — все-таки семнадцать лет разницы в возрасте, что заставляло королеву «наслаждаться скорее его обществом, танцевальным искусством, храбростью в турнирных боях, нежели чем-либо другим». Любители позлословить толковали и о его постельных доблестях, добавляя, что он поставил на карту все, включая собственный брак, лишь бы стать любовником королевы. С женой он якобы больше не спит, страшась потерять свое положение фаворита.
Но Оксфорд хотя бы сам искал близости с королевой; Кристофера же Хэттона взяли силой, по крайней мере такую сплетню пустили ядовитая Бесс Хардвик да и другие тоже. Елизавета якобы вешалась ему на шею при всех, так что бедняга в смущении вынужден был буквально бежать — хотя тайком нередко пробирался в ее спальню, удовлетворяя вместе с Лестером ненасытную похоть Елизаветы. «Хэттон имеет слишком свободный доступ в покои королевы, чего не может быть, коли Ее Величество действительно такая достойная и целомудренная женщина, как о ней некоторые говорят», — гневно восклицал один священнослужитель, добавляя к этому такие непристойности, каких и бумага не выдержит; так докладывал Лестеру один из его людей, судя по всему, совершенно потрясенный увиденным и услышанным.
Темноволосый, высокий, необыкновенно привлекательный молодой человек, Хэттон навлек на себя подозрения не в последнюю очередь потому, что слишком быстро занял привилегированное положение при дворе. Он был юристом, и весьма одаренным, но королеву, как говорили, привлек прежде всего как превосходный танцор. Она поставила Хэттона во главе гильдии адвокатов, одновременно удерживая его подле себя как партнера по танцам и робкого воздыхателя. Впрочем, что бы там о нем ни судачили, Хэттон по природе своей был скорее склонным стать добропорядочным семьянином, нежели быть повесой; перед Елизаветой он преклонялся, а она всячески поощряла это чувство, называя его «барашком»; впоследствии королева сделала его лорд-канцлером.
Тем не менее в глазах общества Кристофер Хэттон пополнил р ее возлюбленных. Репутация королевы продолжала стремительно дать. Да, народ считал ее достойной дочерью Генриха VIII неукротимой энергией и исключительным мужеством; но унаследовала она у отца также склонность к бесстыдной распущенности, а этого люди перенести не могли. Елизавета уводила мужчин от их жен или, как в случае с Хэттоном и Лестером, не позволяла жениться вообще (для последнего это было чревато пресечением рода, ведь и его брат Эмброз Дадли был бездетен). Она превратила двор в настоящий гарем, избавляясь от достойных вельмож старой выучки и заменяя их юными хлыщами и распутниками. Она без стеснения заигрывала со своими фаворитами на глазах у всего двора, поощряя тем самым невоздержанность и в других. Приближаясь к сорока, Елизавета распростилась с молодостью, но так и не сделалась почтенной замужней матроной. В лучшем случае она являла собою пример тяжелой аномалии, в худшем — была просто шлюхой. Такой представала Елизавета в общественном сознании.
Мэттью Паркер, архиепископ Кентерберийский, был настолько обеспокоен падением репутации королевы в обществе, что «в смятении души» отправил своему старому другу Сесилу специальное послание на эту тему. В Дувре, говорилось в нем, схватили одного человека, «крайне неприлично» отзывавшегося о ее величестве. По словам клеветника, Лестер и Хэттон находятся с ней в таких отношениях, о каких и говорить-то стыдно, не то что описывать — бумага краснеет. Это и заставляет Паркера поделиться своими тревогами. Тому есть несколько причин. Во-первых, он чувствует определенную личную ответственность перед Елизаветой и памятью покойной Анны Болейн, чьим духовником он был в последние два года ее жизни, в те два года, когда ее особенно жестоко третировал непостоянный и деспотичный муж и когда королеве приходилось выслушивать ту же хулу, что обрушивается сейчас на дочь. Он хорошо помнит, как Анна говорила с ним о ней, тогда еще малютке, и именно эта память заставляет его быть столь откровенным.
Во-вторых, он выступает как глава церкви, вернее, как ближайший помощник королевы в деле защиты истинной веры. Его, как архиепископа, долг — облегчить свою совесть и, более того, указать, скажем, не на недопустимое поведение, ибо обвинения по адресу королевы остаются недоказанными, но на слухи об этом поведении, которые множатся не по дням, а по часам и наносят чести ее величества непоправимый ущерб.
Если говорить прямо, продолжает архиепископ, пресечь разговоры людей, которые в нынешние времена буквально помешались на прелюбодеянии, практически невозможно. Да, конечно, придворных, в том числе и самых именитых, можно арестовать, подвергнуть допросу, может быть, и с пристрастием, бросить в темницу и даже пригрозить казнью. Эти и иные меры давно в ходу, а некоторым, особенно неугомонным, отрезают языки и уши. Но пока Елизавета не переменит стиль поведения, все останется по-прежнему, сплетни не утихнут. Она сама себе главный враг, и женщина, которую Елизавета столь безжалостно унижает, — это сама священная особа ее величества, это священная особа церковного главы государства. И если она не поостережется, заключает Паркер, королевская власть будет втоптана в грязь, и ее величество не выдержит напора врагов.
