Но вот вступление кончилось, и из притихших звуков вырос и отделился светлый и лучезарный голос певца, который грустно и проникновенно пропел: «Итак, все кончено, судьбой неумолимой я осужде-ен быть сирото-ой. Еще вчера имел я хлеб и кров родимый, а завтра встречусь с нището-ой…»
Конечно же, абсолютное большинство из присутствующих сразу же узнало арию Дубровского из одноименной оперы знаменитого дирижера Мариинского театра Эдуарда Направника, либретто к которой по мотивам повести Пушкина сочинил родной брат Петра Ильича Чайковского Модест Ильич.
Как же это было печально и как это было трогательно! Какие сильные чувства в душах присутствующих в зале будили эти простые и в то же время какие-то совершенно магические слова красивого молодого человека, который, держа перед глазами фотографию своей несравненной матери, с необыкновенной любовью и уважением обращался к ее такому знакомому и дорогому для него образу: «О, дай мне забвенье, родна-ая, согрей у себя на груди-и-и-и и, детские сны навева-ая, дай прежнее счастье найти-и. Истерзан я страшною ду-умой, взгляни, как обижен людьми я, и сно-о-ова меня убаюкай, страдания ла-а-аской нежной уйми-и…».
Валерий Иванович Шумилов сосредоточился на этих сердечных словах и неожиданно почувствовал, как голос певца вдруг проник в его тело, завибрировав в каждой клеточке плоти, и тут же ощутил, как те самые, ужасно знакомые волнительные мурашки дружно побежали по его спине, шее, затылку. Проникли прямо в глаза и, сорвавшись оттуда вместе с крупными восторженными слезами, покатились вниз по гладко выбритым и наодеколоненным щекам.
Вот он — этот редкий и долгожданный момент истинного наслаждения высшим искусством пения!
Шумилов потихоньку полез в карман за носовым платком и краем глаза тут же увидел, что его не менее впечатлительная и чувствительная Верунчик, закусив нижнюю губу, от охватившего волнения, жалости и восторга содрогается всем своим еще достаточно стройным телом в откровенных рыданиях.
Но это было и не удивительно, потому что в соседних рядах старательно вытирали покрасневшие и повлажневшие глаза почти все представительницы прекрасной половины.
Юрий Петрович Уфимцев услышал тихие всхлипывания со стороны своей соседки слева, где находилась Вера Николаевна Шумилова. Он краешком глаза посмотрел в ее сторону и заметил, что от охвативших ее сильных эмоций она откровенно плачет, вытирая глаза розовым носовым платком. Затем тут же перевел взгляд на Еву и увидел похожую картину.
Ева тут же за локоть притянула его к себе и тихонько на ухо прошептала:
— Юрий Петрович, пожалуйста, не смотрите на меня. Я сейчас некрасивая, я сейчас вся в слезах. Но так волнительно и так красиво поет, что удержаться от слез ну никак невозможно…
А в это время артист, заканчивая петь, необыкновенно страстно и проникновенно взывал к образу той женщины, что дала ему жизнь: «О, да-ай, родная, мне-е забвение найти-и. О, да-ай… найти-и-и-и», — закончил он на высокой ноте, и чудесный голос его, постепенно затихая, повис в воздухе и разлился по залу, заполнив собой буквально все его онемевшее от необычайной красоты звука пространство…
На какое-то время наступила абсолютная тишина, как будто в этом огромном помещении просто никого не было. А затем в благодарном порыве люди вскочили со своих мест, и зал мгновенно утонул в шуме неистовых аплодисментов. Со всех сторон то и дело неслись восторженные выкрики: «бис» и «браво».
Но вот сцена вновь погрузилась в сплошную темноту. В центре ее вспыхнул желтоватый конус света, в котором появился ведущий концерта Ордалион Черторижский.
— Итак, драгоценная публика, — сказал он с торжествующим выражением лица, — я надеюсь, что после этого первого выступления всякие сомнения в ваших сердцах окончательно рассеялись, уступив место другим, более сильным и страстным эмоциям, которые уже томятся от жажды новых зрелищ и новых впечатлений, — он сделал небольшую паузу, выжидательно посматривая в зал, и зрители тут же откликнулись на его слова дружными и громкими аплодисментами. — Но не смею больше задерживать ваше драгоценное внимание…
А теперь еще одна сенсация этого вечера, — проговорил он загадочно и мягко, — еще один выдающийся представитель чистого бельканто. Самый знаменитый и самый высокооплачиваемый тенор в истории мирового пения, доводивший своим искусством публику до настоящей экзальтации и испытавший при жизни неслыханную славу! Певец, чья щедрость и благотворительность в истории мирового пения до сих пор не имеет себе равных!
Дорогие зрители, сейчас вы услышите золотой тенор Италии, голос великого и несравненного Энрико Карузо!..
Концерт продолжался уже более двух часов, но никто не замечал бега времени и абсолютно не желал смотреть на часы. Все были полностью поглощены только тем, что происходило на поистине волшебной сцене, и буквально отказывались верить своим глазам и ушам. Да и как, скажите, можно было им верить, если на глазах у многотысячного зала творились потрясающие, можно по праву даже сказать, совершенно фантастические вещи. Чудесным образом стерлись всякие временные границы, и невероятное стечение обстоятельств свело воедино мировых знаменитостей и кумиров публики разных лет. Кроме Леонида Собинова, сменяя друг друга, перед счастливыми обладателями билетов выступали Энрико Карузо, Федор Шаляпин, Беньямино Джильи и Марио Ланца, неподражаемая Мария Калласс и Сергей Лемешев.
Публика, рыдая от счастья, ахала и охала и от неописуемого восторга и наслаждения прижимала руки к груди, вскакивая в бурном порыве от обрушившихся на нее сильнейших эмоций.
Но надо честно признать, что у некоторых из зрителей во время выступления отдельных артистов наблюдались какие-то совершенно необычные ощущения. Например, у Василия Васильевича Топоркова, одного из самых ответственных работников местной таможни, при исполнении Шаляпиным баллады Мефистофеля со свистом, а также сцены в аду из одноименной оперы вдруг странным образом похолодели обе ноги аж до самых колен. Когда же зычный голос певца и пронзительная музыка темпераментно обрушились на зрителей и, казалось, завладели каждой их клеточкой, ему и вообще натурально показалось, что какая-то магическая сила так и тянет, так и толкает всего его прямо туда — в чрево ужасного ада, в это горнило самой преисподней. Он так безумно разволновался, так испугался, что холодный пот просто ручьями побежал по его холеному гладковыбритому лицу и несколько сутуловатой крупной спине. Но никто из сидевших рядом с Василь Васильичем ничего ровным счетом не заметил потому, как все вокруг были целиком захвачены пением великого исполнителя. Иначе бы они могли услышать, как таможенник с расширенными от дикого страха глазами тихо и несвязно прошептал: «Я больше не буду… Готов все вернуть… клянусь здоровьем своей семьи… только не надо туда… умоляю вас… я не хочу…» и что-то еще в том же роде. Другому же ответственному городскому чиновнику, занимающемуся вопросами строительства и архитектуры, наоборот, казалось, что земля так и горит, так и пылает под ногами, отчего он старался их все время подгибать под себя. И вообще ему сделалось во всем теле вдруг так нестерпимо жарко, словно адский огонь уже пылал где-то совсем близко, вплотную подобравшись к его вмиг вспотевшей плоти и его больной и грешной душе…
