Сквозь слегка запотевшее стекло скованное льдом озеро Ванзее выглядело как огромная плита сверкающего мрамора, на которой следы, оставленные коньками и буерами, выглядели таинственными эпиграфами. Высокий черный лес под лунным сиянием окружал озеро, как тюремная стена. Вероника вспоминала зимнее солнце на Капри, проведенные там графиней Эддой Чиано и ее фривольным двором зимние дни.
– Невероятно, – сказал Дорнберг, – какими людьми окружает себя графиня Чиано. Я никогда не видел ничего подобного даже в Монте-Карло, в окружении vieilles dames à gigolos[298].
– Au fond, Edda est une vieille femme[299], – сказала Агата.
– Mais elle n’a que trente ans![300]– воскликнула княгиня Т*.
– Trente ans c’est beaucoup, – сказала Агата, – quand on n’a jamais été jeune[301], – и добавила, что графиня Чиано и не была молодой, она всегда оставалась старухой, ее дух и характер, капризный и деспотичный нрав всегда были старушечьими. Как старые барыни, окружающие себя услужливо улыбающимися приживалками, она не терпела рядом с собой никого, кроме как безропотных компаньонок, легко доступных любовников и сомнительных личностей, умеющих развлекать ее.
– Она смертельно скучна, – заключила Агата, – ее злейший враг – скука. Она проводит целые ночи за игрой в кости, как негритянка из Гарлема. Она – этакая госпожа Бовари. Vous voyez ça d’ici ce que cela peut donner, une Emma Bovary qui serait, en plus, la fille de Mussolini[302].
– Elle pleure souvent. Elle passe des journées entières, enfermée dans sa chambre, à pleurer[303], – сказала Вероника.
– Elle rit tout le temps, – злорадно сказала Агата, – elle passe souvent le nuit à boire au milieu de sa jolie cour d’amants, d’escroсs et de mouchards[304].
– Ce serait bien pire, – сказал Дорнберг, – si elle buvait toute seule[305].
Он рассказал, как познакомился в Адрианополе с несчастным английским консулом, скучающим до смерти, который, не желая пить в одиночестве, садился вечерами перед зеркалом в своей пустой комнате и молча накачивал себя спиртным до тех пор, пока его отражение в зеркале не начинало смеяться. Тогда он вставал и шел спать.
– Через пять минут такого пития Эдда запустила бы стаканом в зеркало, – сказала Агата.
– Она серьезно больна грудью и знает, что долго не протянет, – сказала Вероника. – Ее экстравагантность, ее капризный и деспотический характер – все это от болезни. Иногда мне ее жалко.
– У итальянцев она не вызывает никакой жалости, – сказала Агата, – они ее ненавидят. Почему они должны ее жалеть?
– Итальянцы ненавидят всех тех, кому угодливо прислуживают, – презрительно сказала графиня фон В*.
– Ce n’est peut-être qu’une haine de domestiques mais ils la détestent[306], – сказала Агата.
– Каприоты не любят ее, – сказал Альфиери, – но уважают и прощают ей все ее выходки. Бедная графиня, говорят они, в чем она виновата? Ведь она – дочь умалишенного. На Капри народ странно понимает историю. После прошлогодней болезни я поехал поправить здоровье на Капри. Рыбаки из Пиккола-Марины – они считают меня немцем, поскольку я посол в Берлине, – увидав мою худобу и бледность, сказали: «Не принимайте все близко к сердцу, синьор, что с того, ежели Гитлер проиграет войну? Подумайте лучше о своем здоровье!»
– Ха-ха-ха! – рассмеялся Дорнберг. – Подумайте лучше о здоровье! Ce n’est pas une mauvaise politique[307].
– On dit qu’elle déteste son père[308], – сказала княгиня фон Т*.
– В сущности, я думаю, что она таки ненавидит своего отца, – сказала Вероника, – а вот отец ее обожает.
– А Галеаццо? – сказала баронесса фон Б*. – On dit qu’elle le méprise[309].
– Elle le méprise peut-être, mais elle l’aime beaucoup[310], – сказала Вероника.
– En tout cas, elle lui est très fidèle[311], – с иронией сказала княгиня фон Т*.
Все рассмеялись, а Альфиери, le plus beau des ambassadeurs et le plus chevaleresque des homes[312], сказал:
– Ah! Vous lui jetez donc la première pierre?[313]
– Мне было восемнадцать, когда я бросила мой первый камень, – сказала княгиня фон Т*.
– Если бы Эдда получила хорошее образование, – сказала Агата, – она стала бы отменной нигилисткой.
– Не знаю, в чем состоит ее нигилизм, – сказал я, – но что-то дикое в ней наверняка есть. По крайней мере такого же мнения придерживается и Изабелла Колонна. Однажды вечером за обедом в одном видном римском доме зашел разговор о княгине Пьемонтской. Графиня Чиано сказала: «Династия Муссолини, как и династия Савойя, не протянет долго. Я кончу, как княгиня Пьемонтская». Все окаменели. Княгиня Пьемонтская сидела за тем же столом. Однажды на балу в палаццо Колонна графиня Чиано сказала шедшей навстречу Изабелле: «Je me demande quand est-ce que mon père se décidera à balayer tout ça»[314]. Однажды мы разговаривали с ней о самоубийствах. И вдруг она говорит: «У моего отца никогда не хватит мужества покончить жизнь самоубийством, Малапарте». Я ей сказал: «Так научите его, как это делается». На следующее утро комиссар полиции пришел просить меня от имени графини Чиано избегать с ней встреч.
