же ты не отвечаешь на обвинения? – Пилат не переставал удивляться необычному поведению странного, на его взгляд, человека. – Они требуют твоей смерти. Защищайся!
В эти самые минуты Пилата позвала из-за укрытия в гостиной особо доверенная служанка супруги Прокулы. Прокуратор торопливо покинул балкон.
– Что случилось? Она здорова? – с тревогой спросил посланницу.
– Ничего страшного, Понтий. Побаливает, как часто бывает у нее в Иерусалиме, голова. Она просит уклониться от судопроизводства над необыкновенным узником, если это возможно, вовсе, а если дело дошло далеко, не осуждать его. Впрочем, вот ее записка…
«В прошедшую ночь я видела сон и много пострадала за святого мужа, – прочитал первые строки Пилат. И вновь кольнуло под левой лопаткой. – Сей праведник, снилось мне, – читал Пилат, – есть человек необыкновенной добродетели, любимец Бога, но несмотря на это ожидает его страшная участь. Уклонись от осуждения, прошу тебя и умоляю».
Это обращение Прокулы потрясло Пилата. Потрясло, прежде всего, то, что и он в таком, в общем-то если и не в повседневном деле, однако, и не редком, почувствовал себя, как и Прокула, не в своей тарелке. Он навидался смертей, и сам немало отправил туда, откуда никто еще не возвратился, всей своей жизнью научен относиться к смерти как к рутинному событию, так что же сейчас его ломает и гнетет, отчего колет в сердце?
Возвратясь на балкон, ослабленный внутренней борьбой и напуганный предостережением супруги, Пилат, как это часто бывает с людьми, утомленными поисками достойного выхода из трудного положения, голосом уже примирительным обратился к Каиафе и остальным членам синедриона:
– Вот вы привели ко мне человека, по вашему мнению, возмутителя народного спокойствия. Я расспрашивал его при вас и помимо вас и не нашел вины в том, в чем вы его обвиняете. Итак, я не могу по вашему желанию осудить на смерть его. Наказать, коли угодно вам, накажу, но после должен возвратить ему свободу.
С его стороны это были уступка, снисхождение к синедриону, путь Каиафе и законникам к более-менее достойному отступлению без потери авторитета. Но не того желали Каиафа, старейшины и толпа. Почувствовав колебание правителя, они подняли неописуемый крик. Каиафа опять поднял руку, призывая к тишине, и выдал загодя запасенное слово:
– Поступай, игемон, как хочешь, но тогда ты не друг кесарю. Ибо какой же ты друг Тиберию, если спасаешь врага его, претендующего на пост кесаря. У нас же, иудеев, нет иного царя, кроме римского кесаря. Так и доложим ему.
Это был удар под дых. Дрожь пробежала по спине Пилата. С трудом удержался на ногах. Тиберий… Этот хитрый опытный лис, несмотря на то что оставил Рим и поселился в провинции, продолжал держать в руках сенат. В свои семьдесят пять лет старик накопил изрядно страха перед явными и предполагаемыми конкурентами, доверяет только охранникам из преторианцев, которых балует деньгами, во всех, кто ему возражает, видит врагов. Пилат не питает никакой надежды на благосклонность тестя, и никогда не питал хотя бы потому, что в течение последних пяти лет император ни разу не проявил интереса к незаконнорожденной дочери, никак не прореагировал на рождение внука. А кто не помнит историю с его племянником Германиком, любимцем воинов? Почувствовав угрозу от него, Тиберий сначала навязал ему управление восточными провинциями, а затем подослал убийц. Только глупец в подобных обстоятельствах станет верить в благодушие императора. К тому же послы синедриона не преминут пристегнуть к жалобе не один и не два ларца с дарами…
Итак, лихорадочно размышлял он, стоя перед толпой, спасти странного иудея означает рискнуть карьерой, а, может быть, и жизнью. Все доводы в пользу наивного философа рушатся перед стеной суда синедриона. Да, неправоверного, мстительного, однако, в каком уголке империи судят и осуждают справедливо, по правде? Ах, да, в Царствии Небесном! Там, где по мнению мечтателя, квартирует истина.
Пилату показалось, что он говорит вслух, и усилием воли возвратился в реальность, успев окончательно оформить мысль: мечтатель только что чуть не погубил его. Теперь вся эта распря с фанатичным синедрионом выглядела в глазах Пилата как игра его собственного воображения, вызванная, возможно, непонятной болезнью. Да, ему просто нездоровится; вот и опять что-то давит под левой лопаткой, горячие толчки в груди и горле, не хватает воздуха…
Он не твердым шагом преодолел несколько метров по напоминавшей заросшую красными маками поляну ковру, оперся руками на мраморные перилла и неожиданно для самого себя обратился к толпе с вопросом, прозвучавшим, скорее, как просьба:
– У вас есть обычай в честь праздника пасхи давать свободу одному из осужденных на смерть. Вы, слышал я, склоняетесь к тому, чтобы помиловать некоего Варавву. Я же предлагаю дать свободу тому, кого народ ваш при входе его в Иерусалим назвали мессией и царем иудейским.
Из сотен глоток раздался вопль:
– Не его! Не его, а Варавву!
– Как, злодея и убийцу?!
– Варавву!
– На крест его, на крест!
Пилат подал какой-то знак охраннику. Тот вскоре возвратился с тазом и кувшином. Пилат демонстративно на глазах затихших иудеев ополоснул руки и вытер их полотенцем. И помахав им, в сердцах бросил вниз на площадку:
– Я не повинен в крови праведника сего! Вы принуждаете пролить ее. Вам и отвечать за нее! Так утверждали ваши пророки: бог ваш за преступление родоначальников наказывает всё их потомство.
В ответ тот же дружный крик:
– Кровь его на нас и чадах наших!
Покидая литострон, Понтий Пилат взглянул на Иисуса. Ему захотелось подойти и попрощаться с ним, может, что-то сказать в свое оправдание, но вовремя спохватился и, передернув плечами, поспешил покинуть место, где сегодня произошло событие, перевернувшее его прошлую и будущую жизнь. Он почувствовал это, когда омывал руки. Не отмывается кровь страдальца и мечтателя, виновного лишь в том, что он желал найти истину и следовать ей. Позднее, когда Понтий Пилат останется не у дел и без Прокулы, неожиданно покинувшей его и мир, он встретится с последователем Христа, который то ли в утешение всадника, то ли по какой-либо другой причине станет убеждать его в предопределённости мученической смерти праведника, которая требовалась для спасения человечества. Пилат ничего не понял из сказанного, лишь посмеялся над собеседником. Но так и не смог изгнать из памяти и сердца философа, так и не нашел ответа на вопрос, почему и зачем он так крепко держит его на привязи.
P.S. Понтий Пилат покончил с собой в полночь четырнадцатого дня месяца нисана. Уперев рукоять ножа в дверь и, навалившись, направил лезвие чуть ниже соска на левой груди. Таким
