блаженном неведении, пока Дани не подняла к нему лицо и не сказала, что в зал вошел Элиот. Элиот явился один. И зал загудел. Мэлоун неохотно взглянул на толпу, отыскал в ней тех, кого знал. Элиот обменялся рукопожатием с мэром Бертоном – тот сидел за три столика от конгрессмена Суини. Мэлоун не знал, как получилось, что им с Дани достались места за столиком конгрессмена, но уж лучше сидеть с Суини, чем с Нессом. Билеты он получил от Несса и опасался, что из-за этого их усадят за один стол.
Мэр Бертон, довольно обходительный человек, был из тех солидных, степенных политиков, к которым никто не питает ни ненависти, ни любви. Для таких всегда отыскивалось подходящее место. Но со временем стало ясно, что честолюбия у Бертона не меньше, чем у других. Мэлоун напомнил себе, что спокойную вежливость мэра не стоит принимать за отсутствие всяких амбиций.
Конгрессмен Суини, бывший судья, уже довольно давно работал в конгрессе. Мэлоуну он напомнил одного из тех смутьянов-ирландцев, ровесников его собственного отца, что сидели за столами в Америке и рассуждали о свободе Ирландии, о семи веках зависимости от британской короны и об истинных патриотах своей страны, но ни за какие коврижки не согласились бы вернуться на родину. То была идентичность. Люди нуждались в ней. Но основу такой идентичности составляли лишь тоска по далекой, незнакомой стране и желание быть среди подобных себе.
Суини не походил ни на Майкла Коллинза, ни на Имона де Валеру, но дергал за те же струны и использовал схожую тактику. Мэлоуну до этого не было дела, но попадаться на его удочку он не собирался. Он понимал, что политика обычно сопряжена с махинациями и безграничным своекорыстием.
Он считал, что, возможно, как раз из-за этого ему так симпатичен Элиот. Тот как раз обходил зал и обменивался обязательными рукопожатиями, но при этом походил на ребенка, который пришел на церковный праздник. Назавтра о нем будут трубить все газеты, ведь он явился на бал без дамы.
– Бедный Элиот, – прошептала Дани, и он притянул ее к себе, притворившись, что громкая музыка мешает расслышать ее слова.
– Да уж. Бедный Элиот, – согласился он. – И все же никто лучше Несса не знает, как все работает. В Чикаго он так ловко обихаживал репортеров. В газетах ведь тоже идет собственная война. Есть снимок, на котором он с топором в руках готовится выбить дверь винокурни. Он знал, что ему нужно показывать свою работу под определенным углом, умел рассказать ровно то, что хотел увидеть в прессе. Победа за тем, кому подчиняются газетчики. Несколько раз это оборачивалось против него, и он попадал в переплет. И все же в этой войне он чаще выигрывал, чем проигрывал. Не знаю, правда, чем все закончится здесь.
– А как же вы? Вас когда-нибудь фотографировали репортеры? Вы рассказывали газетчикам о своих героических подвигах?
– Нет. И это к лучшему. В ином случае я не смог бы делать свою работу. Внимание прессы почти не дает Элиоту заниматься делом.
– Героям достается сильнее, чем всем остальным? – проговорила она.
– Элиот никогда не брал взяток и потому стал легендой. Он установил для себя самого недостижимый стандарт, и из-за этого другие политики стали выглядеть дурно. Они ему этого не простили.
– Мне кажется, втайне все просто обожают злодеев. Если где-то рядом бродит злодей, человеку легче почувствовать себя героем. Вот почему Мясника никак не могут поймать, – задумчиво протянула она.
– И за эту догадку вам достается золотая медаль.
– Но ведь так и есть. Людям, собравшимся здесь, Мясник вовсе не угрожает, – оживившись, продолжала она. – В ином случае… его бы уже давно упрятали за решетку. Благодаря Мяснику политики сотрясают основы и будоражат толпу. Но их самих это вовсе не занимает. Он их не волнует. Наоборот, он им даже полезен.
– Ах, Дани. Теперь вы говорите прямо как я. Боюсь, я на вас плохо влияю, – прошептал он, закружив ее, а потом притянул обратно к себе. До конца песни они больше не сказали ни слова и лишь покачивались в такт музыке. Оркестр играл «Милую Лейлани» Бинга Кросби – эта мелодия ему даже не нравилась. Зато как же ему, черт возьми, нравилось танцевать с Дани.
Он вдруг понял, что, сам того не заметив, подменил слова в этой песне. Милая Даниела. Милая Даниела.
Конечно, он чувствовал себя идиотом, но эти слова засели у него в голове.
Песня закончилась, и, пока приглашенные хлопали музыкантам, монашки из больницы Святого Алексиса потянулись на сцену. Значит, сегодня танцев больше не будет. По крайней мере, у них с Дани. Наступает время речей и выкручивания рук, а значит, пора шпионить.
* * *
– Мы каждый год собираемся в этом зале, в этой больнице, в этом городе, чтобы поддержать учреждение, созданное силами и верой двух добрых монашек. Они поистине сумели претворить в жизнь заповедь «Возлюби ближнего своего». В больнице Святого Алексиса всегда принимали каждого страждущего. Здесь всех считают своими ближними. Всех ценят. Здесь заботятся о каждом, кто нуждается в помощи, вне зависимости от его положения в жизни, – провозгласил конгрессмен Суини.
Майкл подхватил со стола два бокала с шампанским, и Дани чересчур быстро выпила весь свой бокал. В шампанском ей нравились пузырьки и не нравился вкус, но после танцев очень хотелось пить.
– В этой больнице работали члены моей семьи, – рокотал конгрессмен Суини, когда они выходили из зала, направляясь к гардеробной. Майкл был прав, в это время там никого не было.
Посреди стойки красовался колокольчик – на случай, если кто-то из гостей решит раньше времени покинуть бал. Мэлоун отодвинул колокольчик в сторону и одним плавным движением перемахнул через стойку.
Дани ахнула.
Он перегнулся через стойку, обхватил ее руками за талию и велел:
– Подпрыгните на счет три.
Она подпрыгнула на счет три, и он перекинул ее через стойку, словно Фред Астер, танцующий с Джинджер Роджерс.
– А если нас здесь увидят? – спросила она, когда он поставил ее на пол посреди гардеробной.
– Мы притворимся, что решили уединиться. И точно не будем первой в мире парочкой, улизнувшей с благотворительного мероприятия в гардероб.
Уединиться?
– Вы слишком верите в меня, Майкл, – озабоченно проговорила она, подходя вслед за ним к стойкам с верхней одеждой. – Тут так много пальто. Их сотни. – После шампанского и танцев она ощущала во всем теле чудесную мягкость. Ей казалось, что сосредоточиться она точно не сможет. Особенно после того, как он намекнул, что их прикрытием будет желание
