стрелу, запущенную для них как путеводную звезду.
– Нет. Он же не мог, – но сомнения уже глубоко запали в ее душу, – Трасселл, его же пырнули ножом. Ты уже отъехал. А я видела его рану.
Он не повернулся, чтобы посмотреть на нее. Хлестнул палкой по веткам подлеска.
– Что ты видела, Шэй? Только кровь. Полагаю, кровь ягненка. Коровья кровь слишком густая.
Дерьмовый запах с металлическим привкусом и звук струившийся крови.
– Честно говоря, если бы он не инсценировал то ножевое ранение, я сомневаюсь, что мы заподозрили бы его. Но ты же понимаешь, что именно наш Бесподобный должен быть в центре внимания. Что-то тогда все не давало покоя Алюэтте. Пару дней спустя она заставила его раздеться, на его боку не было ни царапины.
Эти слова доконали ее. «Заставила раздеться», а не «увидела раздетым».
– На следующий день, когда он отправился пополнять наши запасы, я обыскал его палатку. И обнаружил в земле под подушкой те самые французские монеты. Золотые монеты. Этой суммы вполне хватило бы, чтобы купить ему настоящий титул в Лондоне.
Дерьмовый запах с металлическим привкусом и табачный дым. Неспешный, ленивый отъезд похитителей. Его история звучала правдиво и невероятно одновременно.
– Нельзя же в Англии безнаказанно покупать и продавать людей… это означало бы рабство, – заметила она, хотя, уже говоря это, сознавала наивную глупость такого замечания.
Королевский ордер означал, что Эванс мог вербовать себе кого угодно, все в рамках закона. Королева владела Эвансом, а Эванс владел Шэй. Она считалась даже не рабыней, а просто его собственностью, очередной записью в приходской книге наряду с декорациями, зданиями, мебелью и оружием – все это необходимо для продолжения жизни театра. Те десять фунтов, что Эванс потребовал у Бесподобного, были в конце концов платой не за жалкие костюмы и наскучившие зрителям сценарии. Это была плата за нее.
Она потянула Трасселла за ремень, вынуждая остановиться.
– Где он теперь?
– Говорят, в Лондоне. Мы выкладывали кучу этих монет около его палатки и не услышали, как он вернулся. А он просто удрал. Я погнался за ним, но ты же знаешь, что он лучше меня управляется с лощадью.
Вдруг ей показалось важным выяснить один вопрос.
– Сколько монет?
– Я… не помню, – мимолетная, как взмах крыла, заминка.
– Нет, помнишь. Сколько же я стоила?
– Сотню золотых монет. И формулу греческого огня.
Он опустился на колени и опустошил на траву свой кошелек. Монета за монетой падали на холодную землю. Они ярко блестели на бурой осенней траве. Ее цена.
39
Десять ночей под кустами и в канавах они засыпали под молчаливыми звездами и просыпались с мокрыми от росы волосами. Шэй чувствовала себя той же чахлой порослью, через которую они продирались. Ее обуревали душераздирающие эмоции и противоречивые, прихотливые идеи, уничтожавшие сами себя. Однажды они остановились во впадине, далеко от дороги, где съели так много ежевики, что их губы посинели, там Шэй увидела одно странное растение. Семена стелющихся по траве ростков проросли на поляне, где им не за что было цепляться. Три скрученных и свернутых друг вокруг друга усика, покачиваясь на ветру, росли вместе и в итоге всей этой шаткой спиралью вытянулись к солнцу. Трасселл не мог понять, почему вдруг она расплакалась. Десять чертовски трудных дней стоически держалась, а затем от случайного сна начисто потеряла выдержку. Ей приснилось, что мать расчесывала ей волосы, порождая смешанное с болью наслаждение.
Бесподобный предал ее. Он продал ее, взяв деньги и свалив на других бремя ответственности. Мысли об этом мучительно терзали ее. Острее всего она ощущала собственное замешательство. Какой идиоткой она, должно быть, выглядела, проводя время в сплошных любовных грезах, ухаживаниях, оправданиях? Так много воспоминаний, увиденных через призму его предательства, приобрели теперь новые объяснения, как знакомое отражение, увиденное в воде: его общение с другими девушками; ее имя, не упоминавшееся на афишах; в спектаклях Призрачного театра ее возлюбленных всегда играли Бланк и Трасселл. Она терзалась и от того, что, в отличие от нее, все остальные не заблуждались на его счет.
И ее терзали не только воспоминания о Бесподобном, но и переживания за Трасселла. Ах, Трасселл. Он любил ее, это очевидно. Наверное, с тех пор как они только познакомились. Она старалась не замечать этого, и он старательно и неуклонно вел себя соответствующим образом, но его постоянно выдавали глаза. Каждую ночь они засыпали спина к спине, и каждое утро просыпались, свернувшись, как животные в норе, мокрые от пота и росы, смешав свои жаркие дыхания. Разве любовь могла быть обузой? Особенно страстная любовь человека, который, как она теперь поняла, мог быть ее первым настоящим другом. Он мотался за ней по всей Англии, сражался, лгал и строил планы ради того, чтобы увидеть ее снова. Он спал в канавах, прятался от солдат и никогда не жаловался.
Но вот на десятый день на нее обрушилось последнее, отчаянное бремя: Девана. Шэй не представляла, как птице удалось выследить их под лесным покровом, но теперь всякий раз, когда они выходили на открытую местность, Девана кружила над ними. Стрела все-таки ранила ее. Ее силуэт скособочился, и летала она по искривленной орбите. Шэй очень хотелось подлечить раненое крыло, но в первый же раз, когда она позвала птицу, Трасселл затолкал ее в густой подлесок. Он никогда не обходился с ней так раньше.
– Шэй, нельзя, – он глянул на нее безумными глазами, – все же знают, что она твоя! С тем же успехом ты могла бы выкрикнуть свое имя с верхушек этих деревьев.
С тех пор Шэй все сильнее стремилась к Лондону, они брели поблизости от дорог, но постоянно прислушивались к топоту копыт. Обычно такой предосторожности хватало, хотя однажды они случайно наткнулись на троих спящих солдат, чьи лошади молча жевали траву на обочине дороги. Прижав палец к губам, Трасселл показал на что-то выглядывающее из седельной сумки: свернутый плакат. Виднелся только верхний край, но его оказалось достаточно – выбритая верхушка головы с птичьей татуировкой.
По мере приближения к Лондону им стали чаще попадаться поля, то есть более опасные открытые пространства. В сумерках Девана кружила низко над ними, с трудом преодолевая встречные потоки вечернего ветра. Она потеряла большую часть былого сияния, хотя на ее оперении еще оставались фосфоресцирующие пятнышки. Птица скользила все ниже, а Трасселл простонал:
– Прогони ее, заставь держаться подальше. Ведь она приведет их прямо к нам. Но Шэй потратила всю свою жизнь, стараясь привлечь к себе Девану; и не знала команд, дающих птице понять, что надо держаться
