билетом идут. Орехи… Дрова… На строительство лес… Спрос и нужда велики! Над кем покуражиться можно. Кому и польстить. Просителя нужно распознавать: кто чем дышит, у кого что в кармане и кто чем заведует!»
Частенько так-то вот рассуждает сам с собой Автоном Панфилыч или думки свои поверяет супружнице Фелисате Григорьевне. Сердце ее в такие минуты к мужу мягкое, теплое. Боится она, чтобы он, упаси его бог, не ввязался где в драку, в скандал. Но муж ее — стреляный воробей, и у него есть на это готовый ответ:
«Всегда буду выше плевка. Мне плюнут в лицо, а я отвернусь, глаза отведу. И бешеный самый перебесится от моего терпения!»
* * *
Такое свойство натуры Автоном Панфилыч вырабатывал в себе всю жизнь. А начало ему — первая порка отца, когда батюшка родный разгневался на двенадцатилетнего сына за злостный обман. Было это за год до начала войны…
В далекой, затерянной среди тайги и болот Забегаловке поговаривали о наступающем лихолетье, запасались, как ни в одну осень, дровами, сеном, подбирали все подчистую с огорода, из леса, с поля. И как бы предвидя тяжелое время, отец Автонома Панфилыча, сельский кузнец и вообще человек, годный на все руки, засадил табаком пол-огорода. И нарос табак матерый и крепкий. Навялил его мужик, натер, нарубил, много запас, ссыпал сухой в мешки и убрал на чердак. А весной мешка недосчитался! Выяснять долго ему не пришлось, куда девалась махорка: на селе кто-то видел, как Автоном продавал табак забредшим сюда цыганам.
Панфил Дормидонтович был поражен. Продал — была не была! А деньги куда девал? Сын отцу их не показывал…
Стал дознаваться у Автонома, ремнем хлестать. Отец ударит — сын привскочет с хохотом. Еще хлестанет — опять Автоном взовьется и выскалится… Так скалозубым бесенком я прокрутился под плетью отца. Ни слезинки, ни горького вскрика — одни увертливые прыжки из угла в угол.
Плюнул отец, ремень на полати забросил, сел, закурил молчком. Велел Автоному деньги принести… Автоном нехотя плаху у порога топором приподнял, поглядел на то место, где у него деньги захоронены были, а там… а там уж от них и клочков нет! Все мышки изгрызли…
Панфил Дормидонтович покачал головой и — дело близилось к ночи — спать ушел на чердак…
* * *
«Ишь, как руки-то у него опустились, когда я донял его смехом! — один на один рассудил Автоном. — Небось показал я ему, как мне его сеча не страшна. А плачь да ори — зверем бы стал, засек бы!»
С тех пор, как бы в отместку за проказы, напали на Автонома чирьи, высаживались по разным местам, точно грибы-поганки, и допекали до слез.
Учился в школе Автоном плохо, пониманием не отличался и начал с пятнадцати лет заправски работать в колхозе. К лошадям его сильно тянуло. Лето, осень и зима проходили у него без напасти. А весной — обязательно чирьи, «без продыху» каждый год…
Панфил Дормидонтович на фронте повоевал и контуженный в сорок пятом зимой вернулся.
«Как жизнь-то, сынок?» — спросил подросшего, семнадцатилетнего сына.
«Ничо, батя, царапаемся», — независимо отвечал Автоном.
«Табак не воруешь больше?»
Сын лукаво глаза опустил и отвечал с неохотой:
«Зачем воровать, когда свой сажу…»
Панфил Дормидонтович тяжело наклонил голову, слеза навернулась, кулаком надавил на глаза.
«Вот и матушку Бог прибрал, не дождалась моего возвращения. В каждом письме на боль головную жаловалась. Надсада… Простуда… Душевные муки… Не обижал ее тут?»
«И в мыслях не было… А болела — уж точно. Один я за всех савраской вез!»
«А сам-то здоров?» — отец спрашивал.
Автоном снял рубаху, штаны приспустил: вся поясница была как иссверлена.
«Климат сменить тебе надо», — сказал, подумавши, Панфил Дормидонтович.
«Совсем отсюда сбегу. Колхоз обнищал, война все соки из него выпила. Трудодни есть, получать нечего. В гроб загонит такая работа!»
И Автоном убежал бы, но в мае того же года призвали в армию, послали в маньчжурские степи…
Пороха Пшенкин и не понюхал как следует: с японским войском управились без него. Оставлен он был в тылу военные склады охранять. И неплохо с этим справился: на руках у него «оказались» лишними пар десять солдатских валенок, три мешка риса и два полушубка, не считая разной там мелочи. Все это мало-помалу, с помощью таких же, как он, ушло по назначению и возвратилось отрезами на костюмы, кольцами, золотыми часами и прочими ценностями… Только одну пару пимов сбыл Пшенкин неловко: обманули его…
Уж сумерки опустились, и барахолка почти опустела. Автоном Панфилыч с отъездом спешил, и позарез ему надо было сбыть эти валенки. Покупатели подвернулись, Автоном Панфилыч поманил их за угол, или они его поманили в сторону, подальше от лишних глаз. И только вынул он сверток из-под полы — пронзительный милицейский свисток по ушам стеганул. Ну, будто нарочно! Пшенкин успел схватить комок денег, сунул покупателям в руки валенки и скорее скрываться — «рвать когти»… И когда после стал деньги считать, то и половины той суммы недосчитался, на какую сговаривались!
«Облапошили, шнобели!» — вне себя выругался Автоном Панфилыч, думая о том, как бы отомстить за обиду.
Тех парней он хотел наутро найти, но сколько ни вглядывался в лица прохожих — напрасно.
* * *
После службы Автоном Панфилыч в Забегаловку не возвратился. Присмотрел он местечко для поселения близ города, в Петушках. Воздух… Природа… Станция рядом… Идут поезда на Москву, на Алтай, на Кузбасс… Аэропорт собираются строить невдалеке… «Душа каждого человека отдыха жаждет на лоне природы», как выражался красиво один новый знакомый его, директор петушковского дома отдыха. Через него-то Автоном Панфилыч и связал свою дальнейшую судьбу с кедровым бором — ушел в лесники…
К тому времени, как отцу Автонома Панфилыча попроситься под кровлю родного сына, у Пшенкина-младшего был уже свой особняк, баня, сараи, запасы строительного леса, мешки кедровых орехов, кузова ягод, бочонки солений, варений. Панфил Дормидонтович, честный сельский кузнец, не нажил за труды свои «ни рукава от шубы» и шибко был удивлен, увидев «капитальное обустройство» сына.
«Богато живешь, Автоном! Если по-честному нажил — хвалю. По-честному и я тебе помогать буду».
…Семь лет у него прожил Панфил Дормидонтович, «скотину водил», с внуками нянчился и до последней поры, до самой смерти своей, внушал сыну добрые мысли: «Стучись, стучись, да смотри не достукайся…»
* * *
Но не вешаться же теперь Пшенкину из-за неправедных дел! Где куплено, где украдено — пойди разберись…
Вот детей нарожали они с
