ее доброту. Пока Виргиния хлопотала вокруг незнакомки, он смотрел на нее с восторгом, воспринимая ее красоту во много раз острее, чем поначалу. Теперь она казалась Лоренцо ангелом, сошедшим с небес для спасения невинного существа; и сердце его непременно пленилось бы ею, если бы оно уже не было проникнуто памятью об Антонии.
Незнакомка так и не очнулась, для нее наскоро соорудили носилки; по дороге к дому Виргинии она почти не подавала признаков жизни, только порою постанывала. Красавица, идя рядом с носилками, думала, что после столь долгого воздержания и внезапного резкого перехода от оков и темноты к свету и свободе она никогда не оправится полностью.
Лоренцо с доном Рамиресом тем временем рыскали по склепам. Для ускорения дела они решили разделить солдат на две группы: с одной дон Рамирес должен был обыскать верхнюю пещеру, а с другой Лоренцо мог проникнуть на нижние уровни. Запасшись факелами, Рамирес вошел в пещеру и уже спустился на несколько ступенек, когда услышал, что с внутренней стороны склепа кто-то быстро приближается. Он удивился и поспешно вернулся наверх.
– Вы слышите шаги? – спросил Лоренцо. – Давайте направимся туда, откуда идет звук!
В этот момент раздался громкий, пронзительный крик, заставивший его перейти на бег.
– Помогите! Помогите, бога ради!
Этот голос, звонкий и мелодичный, пронзил сердце Лоренцо недобрым предчувствием. Он стрелой помчался в сторону звука, и дон Рамирес столь же быстро последовал за ним.
Глава XI
Господь! Как хрупок человек – твое творенье!
Как невзначай себя он предает!
Уверенный в себе, не сознает,
Что с каждым шагом близится к паденью.
У края пропасти мы рвем цветы беспечно
И думаем, что счастье бесконечно,
Что путь возвратный мы легко найдем.
Вдруг, словно буря с проливным дождем,
Страсть настигает нас, мешая твердь с водою.
В безбрежный океан уходим с головою,
И поздно тонущий о вере вспоминает:
Блаженный край на горизонте тает.
Мэтью Прайор (1664–1721)
Амброзио ничего не знал об ужасных событиях, разыгравшихся по соседству. Все его мысли были поглощены мечтами об Антонии. До сих пор ему сопутствовал успех: Антония выпила опиат, была погребена в склепе святой Клары, и он мог распоряжаться ею как вздумается. Матильда, хорошо осведомленная о свойствах снотворного снадобья, высчитала, что его действие закончится не ранее первого часа ночи. Этого часа монах и дожидался теперь с нетерпением. Празднество в честь святой Клары предоставило ему благоприятную возможность добиться успеха. Поскольку все монахи и монахини участвовали в процессии, он мог не беспокоиться, что ему помешают; возглавить шествие он отказался, ссылаясь на свой обет. Он не сомневался, что девушке, вырванной из мира живых, лишенной всякой надежды на помощь, не останется ничего, кроме как поддаться его желаниям, тем более что Антония ему симпатизировала и не скрывала этого. Приязнь к нему, которую, поддерживала в этом убеждении. Но даже если бы она воспротивилась, монах решил в любом случае насладиться ею. Не боясь разоблачения, он был готов применить силу; если что-то и смущало его, то не стыд, а искреннее, горячее чувство: он хотел, чтобы Антония сама одарила его благосклонностью.
Монахи покинули аббатство около полуночи. Матильда, будучи запевалой в хоре, ушла вместе с другими певчими. Амброзио, оставшись один и пройдя по западному корпусу келий, торопливо вышел в сад. Сердце его учащенно билось от надежды, не смешанной со страхом, когда он отпирал дверцу, ведущую на кладбище. Спустя несколько минут он уже стоял у входа в подземелье.
Здесь он остановился и стал настороженно оглядываться, хорошо понимая, что его дело не допускает свидетелей. Он услышал меланхоличный вскрик совки; окна соседней обители дребезжали от ветра, принесшего отдаленные звуки поющих голосов. И все же аббат открыл дверь осторожно, словно боясь быть услышанным; войдя, он так же осторожно закрыл дверь за собой. С зажженной лампой он зашагал по длинным коридорам, следуя указаниям Матильды, и вскоре достиг маленького склепа, где покоилась его возлюбленная.
Вход в него было нелегко найти; но Амброзио во время похорон Антонии внимательно рассмотрел и запомнил все приметы. Он нашел незапертую дверь, толкнул ее и вошел в погребальную камеру. Он принес с собой ломик и кирку, но инструменты не понадобились. Антонию поместили в скромный саркофаг, прикрытый лишь слабо закрепленной решеткой. Подняв ее и поставив лампу на край гробницы, он заглянул внутрь. Спящая красавица лежала рядом с тремя зловонными, полуразложившимися телами. Яркий румянец, предвестник пробуждения, уже окрасил ее щеки; лежа на погребальных носилках, закутанная в саван, она как будто взирала с улыбкой на окружающие ее образы смерти.
Глядя на гниющие кости и отвратительную плоть тех, кто, быть может, недавно выглядели такими же милыми и прекрасными, Амброзио подумал об Эльвире, которую он сам обрек на такую же участь. Память об этом злодеянии навеяла на него ужас; но от этого его решимость лишить Антонию чести лишь окрепла.
– Все ради тебя, роковая красота! – пробормотал монах, любуясь своей добычей. – Ради тебя я совершил убийство и подвергну свою душу вечным мукам ада. Но плод своего греха я вкушу. Ты моя! Не надейся, что твои мольбы, твой несравненный голосок, твои глазки, блестящие от слез, послужат тебе выкупом. Не заламывай руки, как ты обычно просишь о помиловании у Богородицы; ни твоя трогательная невинность, ни прелестные выражения горя, никакие уловки не помогут тебе избежать моих объятий. Моей ты должна стать, и моей ты станешь еще до рассвета!
Он поднял девушку, пока неподвижную, отошел от гробницы и присел на каменную скамью. Держа Антонию на коленях, он ждал признаков пробуждения, сдерживаясь огромным усилием воли, чтобы не овладеть ею, пока она без чувств. Его природная похоть возрастала, когда что-то ему препятствовало; к тому же он давно не был с женщиной, так как Матильда, после того как отказалась от права на его любовь, не допускала его к себе.
– Я не шлюха, Амброзио, – сказала она ему однажды, когда, изнывая от телесной жажды, он стал просить ее о свидании. – Я теперь только твой друг и любовницей не буду. Прекрати просить о том, что меня оскорбляет. Пока твое сердце принадлежало мне, я ликовала в твоих объятиях. Те счастливые дни миновали; я тебе стала безразлична, и лишь нужда, а не любовь, заставляет призывать меня. Я не могу ответить на призыв, унизительный для моего достоинства.
Внезапно оставшись без источника удовольствий, которые уже стали для него необходимостью, монах сильно
