Тогда он невыразимо тосковал по девушке. Там, в тюрьме, в одиночестве, он впервые почувствовал, как любит ее. И он верил ей, так как Борбала принадлежала только ему. Он знал высокие моральные качества девушки, верил, что она сможет противостоять любым соблазнам. Как он гордился ею! А тем временем девушку терзали тысячи искушений. Миловидная официантка кафе под перекрестными бесстыжими, наглыми взглядами жадных до развлечений посетителей оставалась гордой, надменной Борбалой Варашди, которая знала, что этот новый мир не вечен, и глубоко верила, что прошлое еще вернется и что счастье не в деньгах. Как ему было приятно, когда девушка, лавируя между крохотными столиками, насмешливо давала понять новоиспеченным государственным чиновникам, представителям новой власти, что они ничто в ее глазах, что избранник ее сердца там, за столиком в углу. Эта гордость девушки вселяла в него уверенность, что она останется непорочной, и была для него надежной опорой, поддерживавшей его в тяжелые годы тюремного заключения. Ему вспомнился спор с соседом по камере, неким Комором. Комор был коммунистом и не знал, за что его осудили. Он никогда не рассказывал о своем деле. Комор оказался очень образованным, начитанным собеседником. Они спорили о морали. Комор на примерах доказывал, что класс господ безнравственен. Фараго был убежден в обратном. Он пытался доказать, что коммунистические идеи делают людей безнравственными, поскольку коммунисты ратуют за свободную любовь. Он приводил в пример чистую любовь Борбалы…
— Послушайте, Фараго, — сказал ему Комор, — возможно, что ваша невеста очень славная девушка, но тогда ее поведение, ее понятия о морали расходятся с представлениями о морали ее класса. Я допускаю, что она преданно ждет вас. Хотя, как показывает жизнь, на это очень трудно надеяться.
— Борбала будет ждать.
— Возможно, но все же лучше бы вы не рассчитывали на это — как бы вам не пришлось разочароваться. Я допускаю, что она не отдастся коммунисту, но если случайно встретится с бывшим помещиком, у нее легко может закружиться голова и она потеряет почву под ногами… Не забывайте, девушке двадцать лет и, как вы говорите, у нее никого нет. Родители умерли, а о вас она знает только то, что вы пожизненно заключены в тюрьму. Можно ли требовать, чтобы при таких обстоятельствах двадцатилетняя девушка оставалась вам верна? Разве она виновата, что ей хочется жить? Время, Фараго, — великий лекарь, оно излечивает самые глубокие, самые болезненные раны.
— Вы, Комор, — ответил он, — смотрите на вещи с точки зрения коммунистов.
— Какая нелепость! — заметил Комор. — Коммунист или не коммунист — все в равной степени жаждут любви. Одинаково обнимают, одинаково целуют. Вы точно так же скучаете о своей невесте, как я о жене. Ваша невеста точно так же хочет любви и ласки, как моя жена.
Они много спорили, но Фараго по-прежнему продолжал верить девушке. Когда ему удалось бежать, он несколько раз встречался с ней, но ничего не заметил. Он полагался на Борбалу и доверял ей. Находясь на нелегальном положении, он вынужден был встречаться с ней не часто. Фараго лгал ей, говоря, что готовится бежать за границу. Борбала умоляла его взять ее с собой.
Он вспомнил, как обнаружил, что она время от времени встречается с тем русым врачом. Ему показалось, что от ревности он сойдет с ума. Но не зная ничего определенного, он утешал себя. Во сне его преследовали страшные видения, и он не раз готов был ночью отправиться к Борбале, но сдерживался. Он не хотел рисковать, подвергая себя опасности ареста. А за девушкой, как подсказывал ему опыт, безусловно установлена слежка…
И вот кошмарные видения стали явью. «Что же мне делать? Порвать с ней? О, это не так-то просто. Я люблю ее». Но стоило ему подумать, что тело Борбалы принадлежало другому, как его ревнивое воображение воспроизводило мучительные подробности ее измены: вот она нежно, как и его, ласкает чужого мужчину, с такой же страстью обнимает, целует его… «Нет, я сойду с ума… Лучше смерть…» Слезы навертывались ему на глаза. Пальцы сами сжимались в кулак. «Чем переживать такие муки, лучше сразу покончить с обоими, — думал он. — Зачем мне жить без Борбалы? Хватит с меня приключений. Мне нужен покой, я хочу обзавестись семьей здесь или где-нибудь далеко, на чужбине».
Он повернулся. Посмотрел на Борбалу. Ее грустный, полный раскаяния взгляд болью отозвался в его сердце. И когда его взор упал на полные бедра девушки, четко вырисовывавшиеся под шелковым китайским халатом, на округлости грудей, на длинные голени, им овладел страстный порыв. Он чувствовал, что теряет рассудок, желание расслабило его волю… Шатаясь, как пьяный, он подошел к тахте и сел рядом с женщиной. Привлек ее к себе.
— Борбала, дорогая, — прошептал он, — прости…
Она снова зарыдала.
— Прости меня, Адам, — сквозь слезы говорила она.
— Я уже не сержусь…
— Никогда больше… никогда… — лепетала Борбала. — Я хочу быть только твоей… Я презираю себя…
— Не надо, дорогая, ты не виновата…
— Нет, Адам, я… я… была так одинока…
— Нет, не ты, а проклятый режим, этот коммунистический ад… — с ненавистью произнес Фараго. — Но я с ними рассчитаюсь, клянусь, Борбала, рассчитаюсь.
— Адам, — девушка откинулась на тахте. С полуоткрытым ртом, она томно, полными слез глазами смотрела на опьяненного желанием мужчину. — Адам, — нежно повторила она и потянулась к Фараго. Халат ее распахнулся, и обнажились маленькие, как бутоны, упругие груди. Она была такой манящей, такой соблазнительной, такой прекрасной, что Фараго забыл обо всем — о враче, о дипломате и всех других, о Коморе, о мести, обо всем…
— Конец, — произнес Миклош Барабаш. — Поймите же, все кончено! Нет никакого смысла продолжать борьбу. Партия распущена. Чего вы еще хотите? Торня уже объявил о создании партии мелких сельских хозяев…
У Риглера кровью налились глаза. Не в силах сдержать свой гнев, он закричал на Барабаша:
— А мы еще посылали тебя в партшколу! Таким-то ты оказался коммунистом? Да как ты смеешь называть себя рабочим?
— Нечего кричать и бесноваться, Риглер, — спокойно ответил Барабаш. — Мы должны считаться с волей народа. Нечего умничать. Люди поумнее и поопытнее знают лучше нас.
Они, шестеро, собрались в конторе. Комнату парткома занял рабочий совет. Своим первым постановлением он запретил на территории завода всякую политическую деятельность. Риглера с трудом удалось удержать, когда он увидел, как выбрасывают на улицу библиотеку, а небольшую копию памятника Свободы разбивают. Он разочаровался во многих. Сейчас шестеро коммунистов собрались здесь по его предложению и решают: что делать дальше? У всех подавленное настроение. Вооруженную охрану завода по поручению рабочего совета взяли в свои руки литейщик Харастош
