class="p1">Вторая разновидность материала в целом состоит из философских заметок, которые не укладываются в общую концепцию публикуемых работ. Такого свойства, например, следующая запись:
«Длительность существования, при наличии такого «напрасно», без цели и устремления, вот наиболее парализующая идея… Вообразим эту идею в самой страшной ее форме: существование, как оно есть, без смысла или цели, но неизбежно возобновляющееся, без окончания в ничто: «вечное возвращение». Это крайняя форма нигилизма: ничто («бессмысленность») навечно! Европейская форма буддизма: энергия знания и силы вынуждает к подобному верованию. Оно наиболее научно из всех возможных гипотез. Мы отрицаем конечные цели: если бы существование имело конечную цель, она должна была бы уже быть достигнута» (BB, 55).
Этот афоризм вступает в некоторое противоречие с теми взглядами, которые изложены в «Веселой науке» и «Заратустре», и, несмотря на то что и такой взгляд на вечное возвращение, конечно, возможен, тем не менее он отличается от того, что принял сам Ницше: данное положение забраковано и именно по этой причине попало в «Nachlass», а не в «Веселую науку». Вот еще один пример:
«Все то, что повторится в ближайшем будущем, мир становления может превратить в мир пребывания» (BB, 504).
Высказывание относится к теории вечного возвращения, и мы приняли его во внимание (см. главу 9), но Ницше счел его не вполне отработанным – и мысль осталась в записных книжках.
То же самое можно сказать о фрагменте, помещенном в предисловии 1906 г. к «Воле к власти»; этот текст выглядит как несостоявшееся вступление к исследованию о нигилизме:
«То, о чем я повествую, есть история двух последующих столетий. Я описываю грядущее, то, чего уже нельзя более избежать: нарастание нигилизма. Эту историю уже можно рассказывать, ибо неотвратимость этого уже здесь и действует. Это будущее дает о себе знать через сотни признаков, этот рок уже повсюду возвестил о себе; каждое ухо уже навострилось на эту музыку будущего. Долгое время вся наша европейская культура с мучительным напряжением, нарастающим от десятилетия к десятилетию, движется как будто к катастрофе: беспокойная, неистовая, опрометчивая: как река, которая хочет достичь своего конца» (BB, предисловие, 2).
И снова в этом есть нечто созвучное всему строю его мысли, но «история двух последующих столетий» есть нечто им не написанное: и этот проект также оказался среди отвергнутых.
Необходимость помнить о том, что заметки, вошедшие в «Переоценку», носят характер забракованных, еще более усиливается, когда дело касается записей, которые не только не противоречат опубликованным оценкам, но и являются их развитием. Известно, например, такое замечание о Наполеоне:
«Революция сделала возможным Наполеона: в этом ее оправдание. Ради такой же награды можно желать анархического исхода всей нашей цивилизации» (BB, 877).
Эта цитата приводилась как свидетельство тому, что Ницше помрачился рассудком, когда писал это, или, при самой мягкой оценке, что его страсть к «великим мира сего» утратила всякое чувство меры. Но следует снова указать на то, что «экспериментальный» метод его философии – допущение многих положений, в том числе и самых крайних, в стремлении прийти к непредвзятой точке зрения – вынужден идти на риск абортивных «опытов»: преждевременных ответов, необоснованных догадок, формулировок, веская проницательность которых доходит до абсурда. К тому же следует помнить, что проницательность философа «эксперимента» проявляется в его способности признавать, что опыт не удался». (Вся философия власти была, с точки зрения Ницше, экспериментом удачным.) Опубликование приведенного выше афоризма в «Воле к власти» не доказывает безумия Ницше, это как раз свидетельство обратного: он это написал, но он же от этого и отказался.
Еще более тонко вводит в заблуждение славословие универсальной воле к власти в разделе 1067 «Воли к власти»:
«А знаете ли вы, что для меня «мир»? Нужно ли мне явить его в своем зеркале? Этот мир: чудовище энергии, без начала, без конца; неподвижная, отлитая в бронзе чудовищность энергии, которая не прибывает и не убывает, которая не истощается, а превращается; как единое целое неизменной величины, хозяйство без убытков и потерь, но также и без роста и доходов; заключенное в «ничто» как свою границу; не что-то, что истекает или рассыпается, не что-то, что простирается бесконечно; это определенное количество энергии, помещенное в определенное пространство, но не такое пространство, которое бывает «полым» здесь и там, оно, скорее, и есть сама вездесущая энергия как игра энергий и волн энергии, одной и многих одновременно; она нарастает в одном месте и одновременно убывает в другом; это море энергий, текущих и струящихся вместе, в вечном движении, с вечными отливами, огромными периодами возобновления, с убыванием форм и наполнением ими. От простейшей формы она стремится к самой сложной, от застывшей, самой жесткой, холодной формы – к раскаленной, бурлящей, противоречивой, и затем от этого изобилия вновь возвращается домой к простейшему, от игры противоречий к радости гармонии, все еще утверждая себя в этом единообразии потоков и лет, благословенная в том, что ей суждено вновь и вновь возвращаться; она подобна началу, что не знает насыщения, пресыщения, износа: вот мой дионисийский мир вечного самосотворения, вечного саморазрушения, этот загадочный мир двойного восторга, вот мое «по ту сторону добра и зла», без цели, если радость вращения не есть сама по себе его цель; без воли, если это кольцо не испытывает доброй воли по отношению к самому себе – вам хочется имени этому миру? Решения всех ваших загадок? Света и для вас тоже, вас, самых сокровенных, сильных, самых бесстрашных, самых полуночных людей? Этот мир есть воля к власти – и ничего кроме! И вы сами также суть эта воля к власти – и ничего кроме!»
На первый поверхностный взгляд кажется, что это довершает философию власти, распространяя ее принципы на дальние пространства; в действительности это ее отрицает, так как выводит за границы поля доступных наблюдению феноменов. Радикальное и коренное отличие воли к власти Ницше от воли Шопенгауэра состоит в том, что первая является индукцией наблюдения, а вторая – постулатом, основанным на посылках немецкой метафизики; но в вышеприведенном отрывке Ницше сумел свести волю к власти к универсальному субстрату, отличному от шопенгауэровского только своим «материалистским» характером.
На этих нескольких примерах двух разновидностей материала, который составляет содержание «Nachlass», надеюсь, удалось показать, как следует им пользоваться. Будучи процитирован неосмотрительно и без хорошего знания опубликованных трудов, он может стать источником путаницы и заблуждений; прочитанный с пониманием, он будет способствовать более глубокому проникновению в методы работы Ницше и процессы его мышления.
