подошедший разузнать, как мы переночевали. — Прошка Будин. Дурнотравье здешнее, ежели все по правде обозначать. Но так-то безобидный и поговорить не дурак. Всё, что угодно, тебе разъяснит и расскажет. Недаром говорят, что в пустой бочке звону много. Прижился тут у нас. Вдовуха престарелая пожалела. Сбежал откуда-то, а куда подаваться, понятия не имеет. А у той тоже сколь лет полная голь в дому, на потомство не сподобилась. Мужика на заимке беглые подстрелили, вот она и доживала, как могла. А с Прошкой вроде как оживела. Попивать, правда, стала, но не так чтобы, больше для общего настроения. Прошку-то, чтобы без дела не болтался, местные мужики на охрану сговорили. Чтобы за их бывшими хозяйствами приглядывал. Вдруг затопление не в ту сторону наладится. Тогда и возвернуться можно будет. Сколь лет наши дедки да бабки жизнь здесь обустраивали, а теперь получается, что зазря.
— Почему зазря? — не выдержал Чистяков. — Жили же. Судя по общему обустройству, неплохо жили.
— Неплохо, чего и говорить. Власть далеко, наведывалась редко — живи не хочу. А с местной властью, из своих, завсегда сговориться можно. Чего теперь вспоминать — наперекосяк все пошло.
— Во как! — озадачился Чистяков. — А я как раз насчет воспоминаний вас хотел потревожить.
— Как это? — насторожился Михаил Федорович.
— Очень уж нестандартно по нонешним временам ваше месторасположение и эта покинутая деревня, в которой ещё хоть сто лет живи. На редкость добротная и приспособленная к здешним непростым окрестностям. А особый мой интерес к вашей заброшенной часовне. Давно её посещать перестали?
— Так спокон и не посещали. У нас народ к религии не сказать, чтобы особо привычный. А как в колхоз записали, вовсе запрет наложили.
— Правда, что Немыка в ней помирать решила?
— Прошка, что ль, наговорил? Он вам ещё и не то доложит, если привечать будете. Он её пуще огня пугался. Стороной обходил, оглянуться боялся. Она Проху по первости из-за его убогости и что у Немыкиной сеструхи пригрелся, пожалела, видать. Свое умение передать посулилась. Так он давай отмахиваться и бегом убегать от такого подарка. Тогда и посулила, пока всё не обозначится, будет он тут вроде дворовой шавки проезжих да проходящих облаивать без всякого смыслу и интересу для себя.
— А что обозначится? — как всегда некстати встрял я со своим вопросом.
— Кто ж его знает? Немыка, может, и знала, а мы откуда? Когда обозначится, тогда и видать будет. А насчет церквушки нашей заколоченной тоже полная неудача получилась. Старушонки наши как-то заезжего попика освятить её сговорили. Так он, когда зашел в неё, огляделся, и не хужей Прошки руками замахал. Святости в ей, кричит, никакой не имеется, а соблазн великий. Немедленно крест скидайте, пока беда не нагрянула. Святость, мол, на землю через молитвы и этих… как их? Святотерпцев приходит, а через эти ваши картинки только соблазн и разорение. Как в воду глядел. Сами, небось, знаете, что началось.
— И какой же он там соблазн разглядел? — удивился Чистяков. — На мой взгляд, очень даже неплохой художник все там внутри оформил. Не по канону, правда, но вполне достойные портреты. Никаких соблазнов в вашем скромном храме мы не разглядели.
— Так ведь соблазн дело такое. Захочешь отыскать, на пустом месте отыщешь. Попу иконы наши не понравились, а председателю тогдашнему, Пометову Григорию, которого с городу прислали, крест поперек оказался. Самолично наверх полез скидывать. Тоже соблазн разглядел. Мол, старухи наши на крест, а не на портреты вождей крестятся. Так вместе с крестом сверзился по неумению.
— А поп?
— Что поп?
— Он-то чем был недоволен? Сформулировал как-нибудь? Насчет соблазна.
— Я-то сам не слыхал, мать пересказывала. Говорил, нельзя, чтобы между вами, грешниками, и великими праведниками сходство хоть какое-нибудь обозначилось. По первости даже порезать и пожечь грозился, да мужики, если по правде сказать, не дали. Не хочешь, говорят, святить — не святи, а отцов и дедов своих в обиду не дадим, пускай, такие как есть, нетронутыми остаются.
А подумать хорошенько, какая тут у нас святость? Из мужиков, считай, и одного не назовешь, чтобы за душой покойника, а то и двух не числилось. Особо в то время, когда иконы эти писались. Сплошняком тогда смута катилась. Одна война, потом другая, революции одна за одной. Белые, красные… А то и вовсе непонятно какие. Заявились как-то одни такие — по-русски ни бельмеса. Это счас боле-мене все успокоилось, да и то порой оглядываться приходится. У них ведь тоже, у этого пришлого народу, каждый второй душегуб. Кто по собственному почину, а кто по приказу. По приказу и вовсе на душу не оглядывались, за доброе дело почитали к стенке несогласных поставить. Вот и получалось — не ты, так тебя. А мужичкам нашим выживать надо было. Не до святости. Баб и детишек сохранить по мере возможности… Да что там говорить. Тут уже не попам разбираться — святой ты или грешный, а тому, кто наверху бардак весь этот затевал. А нам жить надо было. Деткам нашим. Сколько их за эти годы померло — считать устанешь. С них бы иконы писать, а не с нас.
— С вас тоже, — с неожиданной суровостью в голосе заявил Чистяков. — И беречь потом, как святыни. — Помолчав, заговорил совсем другим тоном, добрым и доверительным: — Возможно, ошибаюсь, но вот Николай Чудотворец при входе с кого-то из ваших родных написан. Я его как увидел, сразу вас вспомнил. Вы на бугре стояли и ждали, когда мы к вам подойдем.
— С деда моего писано. С Николая Михайловича. Кто помнит, сказывают, я на него очень даже смахиваю.
— Вот видите. Не зря, выходит, мне показалось. Может, слыхали, как это все с иконами получилось? С чего началось? Откуда у вас этот странный богомаз появился?
Михаил Федорович, словно вспоминая, надолго задумался. Переглянувшись, мы терпеливо ждали. Неожиданно он улыбнулся и покачал головой.
— Это бабу мою надо бы порасспрашивать. Она вам такого понагородит, слушать устанете. Коли не лень, задайте вопрос, когда возвернется. Её калачами не корми, только дай языком почесать. Что знает, все как есть выложит.
— А когда она вернуться
