мысль…
Множество упрёков себе самой, и только себе!.. Тоскливое сожаление, самое тоскливое, потому что — непоправимо позднее… И безрассудством, сплошным, диким и глупым, выяснилась вдруг вся эта поездка… Надо было слушать коменданта, Сонечку, седоусого пана, а главное, себя, потому что все время ее мучило искусственно баюкаемое доверие к тому, во что нельзя верить…
Минуту назад она была вольной и гордой, все, решительно все, делая, что захочет…
Ах, как противно мигают сабли, близко так. И зачем?.. Зачем, когда все это ненужно…
Старенький мужичок, кинув свои немудрёные вожжи, думал кубарем свалиться со страху, но короткий, грозный окрик на чужом языке, свирепое чужое лицо, охваченное белой наборной чешуею, и старик, ни жив ни мёртв, затаился, а лиловые от испуга и возраста губы, клацая зубами шептали:
— Матка-Боска Цудовна, змилуйсе…
Внешность офицера показалась Тамаре как будто знакомой… И посреди цепенящего озноба пыталась она вспомнить, кто же это?.. И где, и когда она его видела?..
Вспомнила… И до чего ярко! Мучительно-ярко вспомнила… Каждую веточку, каждый листик опушки леса вспомнила… И узловатые корни, змеями вросшие в землю… Она сидела на этих корнях и была в лакированных сапожках со шпорами… Один миг, стремительный, безумный, и Гумберг отпрянул, как тигр, схватившись за лицо, с вспыхнувшей на нём красной полосою…
Все исчезло… И темной, унылой пустотою наполнилась душа…
Гумберг двумя-тремя секундами позже узнал Мару, чем она его.
— Княжна?.. Вы ли это? Как я рад встрече! Сама судьба, положительно судьба… И в какой поэтичной обстановке… Телега, сено!.. Природа, Польша… И эта вязаная шапочка…
Он сдерживал коня, напиравшего грудью, широкой, сильной грудью, с выпуклыми разветвлениями жилок под лоснящейся коричневой шерстью… Напирал на подводу, и влажные ноздри лошади обдавали княжну тёплым, как пар, фыркающим дыханием…
Вынуть револьвер, на груди спрятанный, и… в это бритое лицо, улыбающееся так торжествующезверски… Ну а потом? Потом этот самый, непременно этот самый солдат, уже немолодой, с белой щетиной усов, полоснёт ее саблей…
Гумберг угадал её мысли.
— Княжна! Вы — моя военнопленная… Потрудитесь отдать мне ваше оружие…
— Какое? — спросила Мара, сознавая всю ненужность вопроса.
— Странно… Есть же при вас револьвер? Дамы в такой путь не едут с пустыми руками… Я не люблю никаких случайностей, кроме приятных, разумеется, вроде нашей встречи, о которой я, признаться, и мечтать не смел. Итак, ваше оружие?..
Мара, прикусив нижнюю губу, сунула ему револьвер. Он поиграл им.
— Пустячок, но и пустячок бывает опасным в смелой руке. А у вас рука смелая… И даже очень… Я убедился в этом собственным опытом… Помните нашу прогулку верхом? Я не забыл… И тогда же поклялся при случае отомстить… Хотя не верил в случаи. И вот, однако… Но это довольно комическая картина! Мы остановились посреди дороги… Дороги, которая в наших руках… И со стороны хозяев это нелюбезно и неучтиво… Гораздо удобнее пригласить вас, княжна, в гости ко мне, в эту деревню… Видите, лица моих солдат вытянулись в довольно глупом недоумении? О чём это болтает их эскадронный по-французски с барышней, которая едет в простом возу, но у которой такой щегольской несессер?..
Гумберг, освободив из стремени ногу, — он все время "играл" стременем, — ткнул возницу носком в плечо.
— Поезжай вперёд!
Старик не мог пошевельнуть руками… Так сковал его страх…
Новый толчок… посильнее… И он, с грехом пополам, задёргал вожжами.
— Румпель, поезжайте за нами, сзади, — бросил Гумберг унтер-офицеру, кивнув на солдат.
Воз покатился к деревне… Гумберг, приседая на облегченной рыси, равнялся с княжной.
И опять она каялась и бичевала себя, недавно такая свободная… Ей было страшно… От Гумберга не ждать пощады! Но гордость заставляла крепиться и не показывать до чего она вся внутри, съеживаясь, коченеет… А он, счастливый своею ценною добычей, болтал без умолку:
— Я все знаю… Вы ехали на свидание к маркизу Каулуччи. Вот что значит любовь! И вы опоздали всего на несколько часов. Всего… Эскадрон их получил предписание спешно очистить деревню. А мы ее заняли. И я помещаюсь в той самой халупе, откуда маркиз писал вам письма. Мы увидим даже следы его недавнего пребывания… Увидим забытый конверт, надписанный вашей рукою… Но что же вы молчите, княжна? Молчите упорно… Там, у себя, вы были гораздо словоохотливей… Вы меня боитесь?
— Я вас презираю! — бросила она.
— Что такое презрение? Пустое слово… Из него не сошьёшь даже венгерки… В особенности отороченной вашими же, русскими, соболями… Важнее всего — факт! Слова без факта не имеют никакого значения… Вы мне говорите, что вы меня презираете… Великолепно, презирайте! А я вам говорю, что вы, княжна, из древней семьи, очутились в моей полной власти… И я волен делать с вами все, что мне угодно… Все… Для меня никаких законов не существует… В военное время — в особенности… Война все извиняет, все оправдывает… В этом отношении германский офицер — сверхчеловек! Ему все позволено…
— Даже пристреливать раненых и дочиста грабить их? — спросила княжна, со складкою между бровями.
— Даже и это! Вы полагали меня смутить? Напрасно! Во всём нужна последовательность… Трезвая логика… Логика — в нашу пользу… Добивая офицера, я уменьшаю неприятельский командный состав. Что же касается денег и ценных вещей, то, право, они гораздо необходимей живому, чем мёртвому. Нам никогда не понять друг друга… Сентиментальность славянской расы чужда трезвой и твердой, как железо, душе и натуре германцев…
Вот уже потянулась околица вымершей деревни. Что могло — убежало, и след простыл давно, а что осталось — поспешило запрятаться подальше, с появлением "гусар смерти"…
Шершавый дворовый пёс, с молочными бельмами на слезящихся, старческих глазах, с хвостом в репейнике, худой — ребра все пересчитать можно — хрипло и одиноко залаял.
Приехали… Гумберг велел спешившемуся солдату взять с подводы вещи княжны и внести в хату. Покосившееся крылечко, лужа, и в ней — рассохшееся колесо… Откуда-то гусар провёл в поводу неосёдланную лошадь. И Гумберг сделал ему какое-то замечание…
Гумберг вместе с княжной вошёл в халупу, одетый, как на парад: в медвежьей шапке, с чёрным султаном и с новенькой лядункой через плечо, поверх траурной венгерки….
— Вот здесь… Я помещу вас здесь, пока… пока не отправлю куда-нибудь подальше…
Мара осмотрелась: неуютно и голо… На столе — коническая бутылка с оплывшим огарком… При свете этого самого огарка, склонившись, он писал ей… Как она стремилась к нему! И вот его нет, и до чего далёк он, бесконечно, от мысли — вдуматься, прямо чудовищной мысли, — что его Мара здесь, в этой самой
