свете. Как всегда, поговорила с ним очень интересно, но на обратном пути в такси уже почувствовала себя плохо. Приехала и слегла. Все-таки очень рада, что повидала И. А. Неизвестно, хватит ли еще когда-нибудь куража двинуться в такую даль.
Позднее об этом визите написала Вера Бунина:
Пришла. Села. Не могла вымолвить ни слова. Припадок.
Что-то проглотила и стала над собой потешаться: «Хороша гостья». Ян тоже готовился к встрече, что-то принимал, чтобы не было удушья… Я приготовила чай и то, что она любит. Она почти не ела. Боялась. Говорили они оба оживленно. Смеялись. Острили. Вспоминали[807].
Когда Тэффи приехала в Морсан, она еще не полностью оправилась от этого визита. 8 августа она сообщала Алданову: «Пролежала три дня в постели. <…> Теперь вот лежу на даче». В течение двух недель она чувствовала себя лучше, но 23 августа снова начала беспокоить нога, а 31-го числа «заболело горло где-то глубоко и трудно было говорить и повернуть шею. Моя infri mière[808] сказала, что причина та же, что и для ноги. Сырость, невралгия»[809]. Однако она находила утешение в добром и уважительном отношении к ней других пансионеров и была явно тронута проводами, устроенными ей 2 сентября. Она описывала Вале в письме от 4 сентября: «Родственники хозяйки, мальчик 12 лет и девочка 8 лет… подошли ко мне и мальчик почтительно сказал: “Мы очень просим Вас доставить нам радость сняться вместе с нами. Когда мы будем большими, мы покажем этот портрет нашим детям”». 3-го числа, продолжала Тэффи, Марочка Верещагина проводила ее до дома, а «Володя побежал и сделал все закупки». «Вообще без них я бы пропала!» – добавила она.
Дома ноге стало легче, зато, как Тэффи сообщала Вале 18 сентября, спазмы стали невыносимыми. (На этом письме Валя сделала пометку: «последнее письмо»):
Прошлую пятницу вызывала д-ра Макеева и закатила при нем две спазмы подряд с пульсом больше ста. Он пришел в ужас и наконец понял, что из себя представляют мои спазмы. <…> В ту же ночь была у меня спазма, длившаяся около часа!! Ни тринитрин, ни валерьянка, не свечка не помогала. Собралась с силами, вскипятила шприц, сделала piqûre[810] и – через пять минут все успокоилось! Чудеса.
В начале сентября 1952 года, перед отъездом Тэффи из дома отдыха в Морсан-сюр-Орж, два юных родственника хозяина попросили сфотографироваться с ней: «Когда мы будем большими, мы покажем этот портрет нашим детям». Фотография подписана по-польски дочерью Тэффи Валерией: «Ostatnia fotogr. Mamy» (Последняя фотогр. Мамы). Личные документы Тэффи; любезно предоставлено Бахметьевским архивом Колумбийского университета.
Как Тэффи писала Вале 4 сентября, 30-го ей предстоял «грозный день – именины!» – и хотя дочь уговаривала ее отменить торжество, она решила отпраздновать. Ставров вспоминал, как она старалась «улыбаться всем пришедшим ее поздравить» – возможно, сознавая, что больше никого из них не увидит[811]. Также пришли поздравительные послания, в том числе и от Зайцева, датированное 29 сентября и явившееся одним из нескольких робких признаков примирения между ними в последний год жизни писательницы[812]. Самое трогательное поздравление, лучше всего указывавшее на отличительное свойство характера Тэффи, было отправлено 30 сентября Рогнедовым. Хотя у них, писал он, было мало общего «в вульгарном смысле этого слова», он считал, что оба они были «рождены для ненарушимой дружбы между собой»: «…общая черта, которая неизменно оживляла наши встречи и мысли: скептицизм, ослабленный нежностью. Видеть жизнь таковой, каковой она есть, и прощать ей – нелегко, Вы это умели делать со свойственной Вам щедростью ума и сердцем, и это меня постоянно влекло к Вам»[813].
Тэффи давно ожидала смерти, причем, как она утверждала в письме Седых от 19 мая 1952 года (заимствуя образ, использованный в одном из фельетонов 1930-х годов), с нетерпением: «Все мои сверстники умирают, а я все чего-то живу. Словно сижу на приеме у дантиста, он вызывает пациентов, явно путая очереди, а мне неловко сказать и сижу, усталая и злая»[814].
Ее час пробил в начале октября.
Бунина описала последние дни Тэффи в своем дневнике, явно основываясь на свидетельствах Оксинской-Лавровой:
У нее началось в субботу вечером. Ночью был врач из мэрии. Морфий, ушел со словами: боли улягутся, и она заснет. Но боли продолжались, и Тамара Лаврова просидела с ней до 6 ч. утра. Надюша сидела и качалась в сильнейших страданиях. <…> В понедельник лучше не стало. Послали телеграмму дочери[815].
Валя отметила (по-видимому, тоже основываясь на наблюдениях Тамары), что Тэффи до самого конца придавала значение своей внешности: когда около полудня к ней приехал доктор Вербов, «прежде чем принять его, Н. А. попросила зеркало и пудру»[816]. Примерно четыре часа спустя она умерла.
Известие о кончине Тэффи Бунина (несмотря на некоторую напряженность в их отношениях, сохранявшуюся в последние годы) восприняла «как удар в сердце». Она присутствовала на панихиде, состоявшейся в тот же вечер в комнате Тэффи, и, глядя на лицо усопшей, которое было «темнее обыкновенного, глаза плотно закрыты, рот ввалился», думала: «Бесконечно было жаль ее и нас, не с кем будет иной раз отвести души». Позднее тем же вечером приехала Валя. Она вспоминала, что ее мать лежала «спокойная, красивая, с венчиком на голове. <…> И маленький кипарисовый крестик, который когда-то привезла из Соловецкого монастыря и который велела положить с собой в гроб»[817].
Похороны Тэффи состоялись 9 октября, «в яркий, солнечный день», как отмечалось в одной из газет[818]. Отпевание прошло в соборе Святого Александра Невского, который был «полон людей, пришедших поклониться. <…> Многие плакали. Чувствовалось, что с Тэффи уходит частица и нашей души, нашего далекого русского прошлого». Ее похоронили на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа в окрестностях Парижа. По иронии судьбы, но в то же время в некотором роде по праву, надгробное слово «трогательно-просто» произнес Зайцев.
Эпилог
Жизнь без Тэффи
В заключительной части «Воспоминаний» Тэффи отметила, до какой степени неудовлетворительно завершаются человеческие жизни, и ее собственная история не стала исключением, поскольку ее личные и профессиональные проблемы не умерли вместе с ней. В последние дни жизни одной из главных забот Тэффи была судьба ее мемуаров, и в середине сентября 1952 года она умоляла Седых каким-то образом разузнать о планах Чеховского издательства относительно их публикации. Его ответ
