Покинуть мастерские действительно было бы легкомыслием. И все же... если бы не Тата... Он взглянул на нее, уловил ожидание в глазах и докончил:
— Чудаковатый дядька. Но не так прост, как кажется. Заметила? Ни слова о «Северной истории»...
— Не ехидничай. Положим, о других полотнах он тоже — ни слова... — сказала Тата, глядя себе под ноги. — И знаешь, меня удручила эта ваша выставка. Вроде бы все стараются кто во что горазд, но общий-то знаменатель — серятина. Конечно, Геркино полотно выпирает, хотя бы несхожестью с другими.
— Да не выставка это! Обыкновенный рабочий четверг, — вступился вдруг за «честь мундира» Никритин, хотя задело его совсем иное. Признать Геркино превосходство — это уж слишком! И однако же тот что-то сделал за лето...
— А какая разница? — ответила Тата. — Кстати, почему это Афзала не было?
— У тебя надо бы спросить... — с не погасшим еще раздражением сказал Никритин. — Ты ведь в последнее время видишься с ним. Зачастила...
— Да ты что? — длинно ахнула Тата. — Ревнуешь? Уж не влюбился ли в меня?
Она вдруг прыснула, захохотала.
«Ну, пошло-поехало! — подумал Никритин. — Действительно не в себе она!» Почему-то вспомнилось Геркино подмигивающее: «Ну, как там у вас собачкина любовь? Финчи-бринчи под кустом?» Не хотелось, чтобы этот пижон был прав: Да и неправ он, чепуха! Ну психует человек. Ну наговаривает на себя, напускает цинизма... Ну и что?
И стыд, и раскаяние жгли ему уши.
— Не надо... — снова взял ее под руку Никритин, притянул к себе — неподатливую, сильную. — Не надо так...
Шагали молча.
Выйдя из союза, бессознательно, без всякой цели, они направились к центру. Может, Юлдаш Азизханович увлек, может, и сами бы направились тем же путем, которым пришли. Но Никритин только сейчас осознал, что они, собственно, никуда не идут. И все же шагали ходко, в ногу. Трусцой перебежали трамвайные линии прямо перед тупым одноглазым лбом вагона.
— А я бы поехала... — неожиданно сказала Тата. Видимо, все это время думала о чем-то своем. — Поедешь?..
Никритин удивленно покосился на нее. «Нет, явно человек не в себе!»
— Пойдем в «Регину» закусим... — сказал он, помолчав. Но хотелось ему выпить, отвязаться от неотвязных мыслей. Ясно, на выставку не попасть. Не с чем. Не портрет же Таты представлять, «парсуну»!.. «Целомудрие» тоже так и не задалось. Впрочем, это бы полбеды — вся жизнь идет как-то вкосину. Может, и впрямь — расплеваться да уехать?
Тата замедлила шаг, потянула его в сторону. От желтой кирпичной стены веяло жаром. Подняв голову, она водила глазами, словно бы изучая его лицо — серое, осунувшееся, с заметной ложбинкой на подбородке, с проступившими, будто орехи, скулами.
Обращали внимание, оборачивались прохожие, но ей, казалось, было все равно. Наконец она кивнула, ему ли, своим ли мыслям, и сама взяла его под руку...
— В праздники удерем за город? — спросила она, пройдя несколько шагов молча.
Никритин кивнул.
Дорога казалась необычно пустынной. Машина словно втягивала ее под себя и отбрасывала назад. По-осеннему синел стальным накатанный асфальт. Лишь посередине, по горбатине, змеилась полоска солнца.
Опустился шлагбаум — черное с белым. Проплыл чумазый, лоснящийся локомотив. Потянулись, застучали на стыках платформы с хлопкоуборочными машинами — «голубыми кораблями». Они и в самом деле были окрашены в голубое, и в ветровом стекле «Победы» трепетали голубые отсветы, словно рядом вспархивала крыльями какая-то огромная бабочка.
Отгрохотали последние вагоны. За переездом толпилось стадо овец. Просыпалось стаккато копыт, семенящих, спотыкающихся о рельсы. Поднялась пыль — то ли от земли, то ли от овечьей шерсти. Гнали овец — блеющих, бессмысленно тычущихся.
Тата посигналила гудком. Прорвались, протолкались осторожно через стадо. И снова заструилась дорога. Невдалеке от Янгиюля обогнали группу мотоциклистов. В стеганых ватниках, щетинясь удилищами, тряслись они в своих седлах. Упорно смотрели перед собой, даже не покосившись на обгоняющую машину.
«Рыболовы! Видать, азартные, если и в Октябрьский праздник не усидели дома, — подумал Никритин. — Горе сыр-дарьинским усачам и сазанчикам!
Проскочили поселок Пахта. Чайхана. Дома. Школа... Провисшие полотнища кумача... Нарядные дети... Мелькнула вывеска на приземистом саманном строении: «Книги».
— Хороший магазин. У них случается, чего в городе не достанешь... — знающе кивнула Тата.
Встретилась единственная грузовая машина: везли коня — нарядного, в богатой попоне. Тут же, в кузове, гремел бубен, гнусавил сурнай, кто-то вскидывал руки, плясал.
— Свадьба? — глянула искоса Тата.
— Наверно... — пожал плечами Никритин.
Он не знал такого обычая. На свадьбах терся лишь в детстве, вместе с Афзалом. Помнил, как на троих-четверых удавалось урвать блюдо плова. Поставив глиняный ляган на землю и сидя на корточках, ели руками. Ели торопливо, принимая спинами толчки, оберегая от множества ног свой трофей. На другой день, из озорства, снова стучались в ворота, и невеста встречала их, кланялась. Это было забавно. Заглядывали в ее комнату. Стены сплошь увешаны платьями. В нишах — батальоны одинаковых фарфоровых чайников и пиал. Прощаясь, невеста опять кланялась, как взрослым. Накануне, закутанную, ее привез на коне жених. Нет, тогда не возили коней в машинах...
Никритин потянул ноздрями: на мгновенье почудился тот особенный, свадебный, запах постного дыма.
Тата скинула газ: проезжали двуединый поселок Чиназ — русский Чиназ и узбекский Чиназ. Так расселились еще встарь. Теперь пространство между ними было застроено. Дома — вперемешку европейские и азиатские. Базар — жидкий в этот день... Велосипедисты... Ослы, жеманно перебирающие копытцами... Гуси, переходящие дорогу вперевалку, несущие с достоинством свои огрузлые тушки...
— Важный какой. Знает, наверно, что нельзя их давить, — посмотрела на вожака Тата. Гусак склонил голову и тоже взглянул на нее оранжевым глазом.
Тата засмеялась.
Снова дорога запетляла меж деревьев, кое-где сросшихся кронами. Тоннели. Конические купола готики. Размытый свет в увядшей листве. Насыщенно-рыжим обволокся американский ясень. Бледной желтизной оплывал черный тополь. А в сохранившейся зелени айлантуса яркой киноварью очерчивались гроздья семян.
Казалось, конца им не будет — деревьям, и вдруг открылся простор. Жидкий мед осеннего солнца уходил, впитывался в ненасытно-серое. Паучье щетинились обобранные кусты хлопчатника — четкие, сквозные в пространстве... Ван Гог, «В полях»... Никритин видел хорошую репродукцию у Скурлатова. Та же печаль
