моему переезду. Многие так и продолжали ненавидеть меня за помощь гей-сообществу, а остальным просто не хотелось иметь перед глазами постоянное напоминание о том, как подло они поступили со мной или с кем-то еще.
Перед моим отъездом во время церковного ужина ко мне подошел доктор Хейз, бывший проповедник в нашей методистской церкви:
– Я хочу попросить у вас прощения. Я был неправ.
Он примирился внутри себя с тем, что среди нас есть лесбиянки и геи, и понял, что они такие же люди, достойные Божьей любви.
Передо мной стоял старик, отчаянно пытающийся заслужить место в раю.
– Нет, доктор Хейз, – ответила я, собрав всю свою приветливость. – Я не могу принять ваши извинения.
У священника вытянулось лицо, а я продолжила:
– Не мне решать, заслуживаете ли вы прощения. Каждое воскресенье вы говорили ровно о том, о чем я мечтала услышать всю неделю. Как будто вы читали мои мысли. И спасибо вам за это. А что до ваших извинений… Их следовало бы принести мужчинам, о которых я заботилась, но их уже нет в живых.
И я говорила не только о тех, кто умер от СПИДа. Были и те, кто покончил с собой, будучи здоровым. И их было немало. Эти люди смогли не заразиться в мире, где бушует эпидемия СПИДа, и все это только для того, чтобы уйти из жизни добровольно. Но я знала, с каким грузом они жили, и понимала, почему этот груз мог оказаться для них непосильной ношей.
Уезжая из Хот-Спрингса, я не знала, куда именно хочу попасть. Знала только, что, увидев правильное место, сразу пойму: это мое. Я думала, что, вероятно, остановлю свой выбор на Флориде: скорее всего, на Ки-Ларго, а может, и на Ки-Уэсте. Предки моего отца были родом из тех краев, а я, будучи любительницей рыбалки, возможно, смогу устроиться на рыбацкую лодку. Думаю, я пыталась воплотить в жизнь маршрут из путеводителя по Флорида-Кис, по которому «путешествовала» со столькими ребятами. Ки-Уэст всегда был финальной точкой маршрута, местом, где тебя никто не осудит и не сделает тебе больно. Я устала от бесконечных страданий.
Так далеко я не забралась. Остановилась в Орландо. Обратила внимание на тамошние высокие, поросшие мхом деревья. И на старые крыши. По этим признакам я определила, что в городе не бывает ураганов. Я хотела обосноваться там, где не могло произойти катаклизмов, из-за которых я потеряла бы все, что имею. Говорят, что нужно заниматься тем делом, в котором ты действительно разбираешься, и я зарабатывала себе на жизнь в похоронном бюро. Смысл моей работы сводился к продаже могил в зале ожидания Бога. Все это чем-то напоминало продажу таймшеров: постоянно знакомишься с новыми людьми, но видишься с ними лишь один раз.
В 2004 году на Орладно все-таки обрушились ураганы, причем такие, что некоторые не снимали доски с окон между двумя бурями. Мне было достаточно одного раза, и, когда у Эллисон родился первенец, я захотела быть поближе к дочери и переехала в северо-восточный Арканзас, где живу и по сей день. Кстати, у Эллисон уже трое детей – Джек, Айк и Элла, – и все они называют меня Коко. Слово «бабушка» мне никогда не шло.
В 2012 году у меня случился инсульт, и в тот же день закончилась страховка. Мне пришлось заново учиться ходить и говорить, а новую страховку я получить не смогла, поскольку у меня было предсуществующее состояние. Выздоравливая, я много думала о Бонни, которой не раз приходилось возвращаться к нормальной жизни после операций. К тому времени Бонни уже не было в живых: рак все-таки убил ее через двадцать пять лет после того, как врач сказал, что вероятность ее выживания равна трем процентам. Я сказала Бонни, что могу похоронить ее на кладбище Файлс, но ей хотелось, чтобы ее прах по чайной ложке развеяли на разных кладбищах по всему миру. Я сказала, что это слишком непростая задача, и она решила завещать свое тело науке. Это в стиле Бонни: искать ответы даже после смерти.
В мою жизнь снова вернулся Митч. Но произошло это не так, как я ожидала. Я стерла его из памяти и, бывая в Хот-Спрингсе, никогда не проезжала мимо его дома. Митч выследил меня через Эллисон. У него тоже был инсульт, и теперь он жил со своей матерью Донни.
Я согласилась пообедать с Митчем и Донни, при условии, что они пожарят курицу и испекут печенье. Когда я пришла, Митч был на кухне, и я как сейчас вижу, как он, наклонившись, достает из духовки печенье. Вот он повернулся, и передо мной предстал старик, во внешности которого не было ни намека на былую красоту. На шее у него была огромная опухоль, давившая на сонную артерию, и от этого он не мог о себе позаботиться. Он зависел от Донни.
На следующий день я собиралась заняться просмотром квартир и предложила Митчу поехать со мной. Я едва успела подписать договор на одну из квартир, как Митчу позвонили с плохими новостями: Донни упала со стула и сломала бедро. Она умерла через три дня, и мы похоронили ее на кладбище Файлс.
Один Митч жить не мог, к тому же у него не было стабильного дохода, поэтому я сказала, что он может пожить у меня до тех пор, пока не найдет жилье. Я и не подозревала, что он его уже нашел: несколько лет я помогала ему выживать. У него обнаружили отложения кальция в базальных ядрах, частях мозга, отвечающих за движение. При такой патологии у больных появлялись симптомы, как при болезни Паркинсона в совокупности с деменцией. Так Митч стал моим новым подопечным. Когда я привезла Митча в дом престарелых, работники учреждения подумали, что я его жена, и я не стала убеждать их в обратном. Таким образом мы, можно сказать, все-таки поженились.
СПИД тем временем следовал за мной по пятам. Через год после инсульта, когда я спокойно занималась своими делами в новой квартире, департамент образования, располагавшийся в десяти минутах от моего дома, постановил, что трое детей из приемной семьи смогут вернуться к школьным занятиям только после предоставления справки с указанием отрицательного ВИЧ-статуса. Какой-то начальник узнал, что биологическая мать детей якобы ВИЧ-положительна. Они были инвалидами, детьми младшего школьного возраста и к тому же жили в приемной семье. Я выступила на телевидении в защиту детей, и вскоре по городу разнеслась молва о том, что меня нельзя принимать на работу. Никто не хотел держать у себя в штате возмутителя спокойствия. Я обходилась малым и активно занималась внуками.
Недавно в один из особенно теплых октябрьских дней мы с Эллисон вместе пошли кататься по озеру на надувных тюбах. Когда мы выплыли на середину водоема, я спросила у дочери, хотелось ли ей хоть раз в детстве, чтобы я перестала заниматься тем, чем занималась. Кто-то задал мне этот вопрос, и я поняла, что не знаю на него ответа. Эллисон этот вопрос показался оскорбительным.
– Но почему тогда ты скрывала от меня, что тебе очень одиноко в школе? – спросила я.
– У меня не было ничего общего с другими детьми, – ответила Эллисон. – Моими друзьями были ребята. Те, с которыми я играла после школы.
С минуту мы молчали, и я явственно ощущала, как прохладная вода резко контрастирует с теплым воздухом.
Эллисон заговорила снова, и на этот раз более мягким голосом:
– Я не знала другой жизни и была счастлива здесь и сейчас. А если иногда мне приходилось тяжко, я не хотела говорить об этом тебе.
– Но почему?
– Я боялась, что ты перестанешь делать свое дело, – сказала Эллисон. – И что бы тогда стало со всеми этими людьми?
Ответа на этот вопрос мы не знали. И даже не знали, как к нему подступиться. Меня бы никто не смог подстраховать. У меня не было выбора: я могла лишь продолжать начатое. Но вслух я этого не произнесла. Мы с Эллисон молча скользили по воде, словно выжившие после войны, – мать и дитя.
Сейчас ноябрь, и я в одиночестве еду в Хот-Спрингс. Поездка до Хот-Спрингса от моего теперешнего местожительства в северо-западном Арканзасе занимает около четырех
