Он не достанется ей.
Я охотилась на нее и ее многоногих детей, ибо я — королева. Я ем детей желтыми щелкающими зубами. Я ем паучьих детей. Их мясо приятно на вкус. Их кровь бурая, как подливка, холодная подливка.
Я ищу темные, сырые углы, где могу плести свои сети. Я могу ползать, красться и сновать. Мне снятся затянутые паутиной погреба и подвалы.
Я нависаю над Робертом.
Он — мой любовник, поэтому я закутала его в кокон и отложила в него свои паучьи яйца.
Ползаю.
Всегда ползаю.
Жду, когда родятся мои паучата.
Когда они родятся, мы будем есть.
Мой любовник такой сладкий на вкус.
Роберт.
Люблю его вкус, он похож на цукаты.
Я ползаю и жду.
Здесь записи обрывались.
Кук дрожал, обливаясь потом. Это был бред сумасшедшего, и все же он почти в него поверил, несмотря на всю абсурдность прочитанного. Сердце у Кука бешено колотилось, книга ходуном ходила в руках. Он злился на Бога, который позволил этой женщине превратиться в одинокое, обезумевшее существо — ей, видимо, пришлось питаться трупом собственного мужа, чтобы выжить, — злился на Сакса за то, что тот показал ему дневник, и, возможно, злился на бедную женщину, потому что та вторглась в его разум и теперь плела блестящие сети по углам, где дышали и ползали существа, не знающие света. Он не хотел видеть этих существ.
— Ты еще не закончил, — сказал Сакс.
— Заблуждаешься, мать твою. Я закончил, — возразил Кук, кипя от гнева. — Можешь оставаться, если хочешь. Я ухожу.
— Нет, не уходишь. — Сакс преградил ему путь. — Есть кое-что еще. Просто взгляни.
Кук удержал себя от того, чтобы кулаками пробиться наружу, и снова взял в руки книгу. Одна пустая страница за другой. Все пожелтевшие и хрупкие.
Но потом Кук увидел. Еще записи. Одно единственное предложение с интервалом в год.
27 марта 1956
Какой прекрасный день!
27 марта 1957
Какой прекрасный день!
27 марта 1958
Какой прекрасный день!
Одна и та же фраза, отмечающая годовщины безумия Лидии Стоддард. У Кука перехватило дыхание: сообщения продолжались вплоть до текущего года и обрывались, как будто призрак Лидии появлялся раз в год, чтобы сделать запись в дневнике.
— Наверное, она сделала эти записи еще в пятьдесят пятом, — неуверенно предположил Кук.
— И чисто случайно остановилась на этом году?
— Брось, Сакс. Ты слишком практичен, чтобы верить в привидения.
Сакс ухмыльнулся:
— Я не о привидениях думал. Не совсем о них.
— А о чем же тогда?
Сакс ответил вопросом на вопрос:
— Знаешь, какое сегодня число?
— Нет. Мои часы стоят.
— А мои пока работают нормально. Сегодня двадцать седьмое марта.
У Кука похолодели руки. Конечно, не сложно было поверить в эти абсурдные, пугающие вещи, особенно находясь в пыльной, затхлой каюте, где чье-то невидимое гнетущее присутствие высасывает из тебя все соки. Но Кук не пошел вслед за чужим безумием.
Он сказал:
— Может… может, Маковски забыл здесь это дерьмо.
— Ты же не веришь в это, Кук, как и я, — возразил Сакс. — Если только не хочешь сказать, что он сочинил весь этот бред. Но мы оба знаем, что это женский почерк. Записи, относящиеся к пятидесятым годам, потускнели, а последние довольно яркие. Как этот идиот провернул бы такое?
Сакс был прав. Мысль о подлоге казалась глупой, но должно же было быть какое-то разумное объяснение? Или все дело в этом месте, проклятом безымянном измерении, где может произойти все что угодно? В глубине души Кук склонялся к последнему. Лидия Стоддард в абсолютном одиночестве бесповоротно сходила с ума, ее разум медленно разрушался. Разве можно было ее в чем-то обвинить? Конечно, она давным-давно умерла, но что, если ее безумие продолжает жить? Что, если раз в год оно возвращается? Если такое даже отдаленно возможно, всем им угрожает опасность.
— Ты слышал, что говорил тот уродец Маковски: она вернулась и не хочет, чтобы мы здесь были, — сказал Сакс. — Господи, Кук, у меня в голове крутятся мысли, которые мне не нравятся.
— А мне не нравится мысль, что мы бросили остальных, поэтому нам лучше вернуться.
Сакс взял дневник и пролистал его.
— Какого черта?! — воскликнул он, бросил книгу на стол и попятился.
Кук схватил дневник и почувствовал, как тот потеплел, будто живое существо. Его взгляд упал на последнюю запись, а затем скользнул ниже, и Кук увидел то, чего еще пять минут назад не было на странице. Он не мог поверить своим глазам, но она там была — свежая, яркая запись, бросавшая вызов логике и здравому смыслу. Кук не мог этого объяснить, не мог понять и просто стоял как вкопанный, пока его страх сочился наружу подобно горячей и едкой желчи. Он слышал собственное дыхание, сухое и хриплое, как у умирающего.
Кук не мог оторвать глаз от появившейся из ниоткуда записи:
27 марта
Еще один прекрасный день!
Гости прибыли.
Ко мне на обед пожаловали гости.
Чудесно.
Дрожащими руками Кук положил дневник на стол. Волосы у него встали дыбом, а по спине побежали мурашки. Это было безумие, абсолютное безумие. Ему казалось, что реальность вокруг дробится на кусочки и сквозь трещины дует зловещий ветер. Этого не могло быть. Он с этим не смирится. Облизнув губы, Кук вновь взял в руки дневник.
На странице появилась новая запись:
Я жду.
Я жду.
Жду.
Жду.
Слышите, как я ползу?
Я иду.
Уже иду.
Кук бросил дневник, вскрикнув от отвращения. Он внезапно представил, как у того вырастают сегментированные ножки и книга превращается в нечто раздутое, бледное и мохнатое, нечто любящее ползать.
Кук посмотрел на смертельно побледневшего Сакса. В глазах бригадира, широко распахнутых и влажных от слез, застыл дикий ужас.
— Слышишь? — спросил он. — Слышишь?
Из коридора донесся пронзительный, жалобный свист или плач, жуткой заупокойной молитвой вырвавшийся из забитого пеплом горла, и слышалось в этой мелодии что-то древнее и незамысловатое, похожее на мотивы старых ирландских погребальных песен.
Кук почувствовал, как сердце замерло в груди, словно стиснутое чьей-то рукой, а потом забилось с такой скоростью, будто готовилось выпрыгнуть наружу. На лбу выступили капли холодного пота, губы слиплись.
