Кашляю.
Баба Кора становится рядом и командует:
– Зырь!
Зырю и фигею.
Великий Охранитель в той голограмме говорил про Сумрачный лес, но тогда значения не предала. Всегда лучше один раз позырыть самому, чем тебе будут сотню в уши заливать.
Замечаю ещё и ветродуи. Они как раз всю гадость на Залесье гонят, вот почему у нас всегда туман и неба невидно. Вот почему наши слабы, болеют и мрут сотнями. И растёт всё хило, бледно и невкусно.
Сволочи! Убивать! Рвать!
Мне надо на Небесную Твердь вотпрямщаз!
Баба Кора жамкает мне плечо своей ручищей, бодрит так. А та, что у неё клешнёй, так и ходит, щёлкает, злится со мной.
– Вишь, что они сделали с нашим миром. Говорят, лес появился, когда в лабораториях нашего брата, падших, стало многовато. Убивать им стало жалко, да и хотели понаблюдать, как они говорят, в полевых условиях. Вот и вытурили сюда, на Рубеж со старым миром. А потом лес этот натыкали. Дескать, чтобы уродство не распространялось. А оно всё равно, как вирус, до самой, говорят, королевской семьи дошло!
Под конец она вскрикивает прям, и чуть не подпрыгивает. Искрит вся. Потом машет рукой и к колымаге бредёт.
Плетусь за ней.
Прежде чем за руль сесть, бросает мне грозно, через плечо:
– И этот мир ты собираешься защищать?
Голос сникший совсем.
И меня пробирает, глотнув нюни свои, шагаю к ней, обнимаю сзади – и пусть врежет! – и бурчу в широкую спину:
– Нет, я собираюсь защищать мир, где есть ты и Тотошка. И Гиль. И Айринн. Потому что за этот мир – умерла мама. Потому что за него сражались Пак и Вер, умерла Ульта и погиб её муж. Потому что хорошего всё-таки больше.
И, сжав кулаки, искренне веря в каждое слово, будто высекая его:
– Потому что хочу вырубить к хренам дурацкий Сумрачный лес. И чтобы солнце для всех. И в небе летать, когда любовь подарит крылья!
Она каменеет. Минуту наверное, а потом как заколышится, заходит вся, захнычет.
Поворачивается, утыкает меня носом в грудь, что волнами идёт, тёплая, пахнет машинным маслом и домом, и говорит прерывесто, будто дышать тяжело:
– Ты всегда была нашей звездой. Правильная! Смазливая! А теперь – только позови! – за тобой до конца.
Потому что теперь правда или умереть, или вырубить этот лес к хренам!
Лыблюсь, нюни по лицу мажу рукавом, и обещаю себе: умереть не дам! Верю, так и будет!
***
… въезжает прям героем.
На землетвари, чуть крайние палатки не снёс. Сигает вниз, а, кажется, будто парит какое-то время. Потом отстёгивает сетку и из неё шлёпается на землю человек. Должно быть, что-то себе зашибает – тут же начинает кататься и скулить.
– Фу, Малыш, фу! – одёргивает Тодор свою зверюгу.
А та, так и норовит понюхать новую игрушку. Но только при таких размерах нюханье может закончиться втягиванием в ноздрю. Поэтому мужик тот пятится и воет.
Тодор поднимает его за шкирку, как нашалившего котёнка.
– Ещё ушлёпок, – кивает в мою сторону. – Братан твой по дырке в мозгах – тоже тетрадь искал, да приблудил в подземельях малёк. Никого тебе не напоминает?
Несмотря на то, что вокруг нас собралась толпа – залесцы и кашалоты, обращается только ко мне. И эта избранность пугает. А знакомец наш новый действительно очень похож на мужа Ирины, Бэзила, по-моему.
Особенно, если помыть-причесать. Ну и не таким испуганным сделать.
– Ты верно догадался, ушлёпок первый, – Тодор показушно раскланивается, – перед нами единокровный брат нашего дорогого милорда! Итак, что мы будем с ним делать?
В нечеловеческих, жёлтых глазах Тодора появляется маньячный блеск, а в руке – любимый зазубренный тесак. Который тут же оказывается у горла дрожащего, как осиновый лист, парня.
Кашалоты, как обычно, булькают и трясут кулачищами.
И у меня начинается дежа вю. Будто опять в театре, и решают мою судьбу. Судорожно сглатываю.
А Тодор дальше разыгрывает свою любимую карту:
– А, не слышу? Убить? Выпустить ему кишки? Перерезать горло?
Залесцы вокруг онемели, стоят, как статуи, бледные. Мелкие к старшим жмутся, дышать боятся. Тотошка тоже к Халку местному приник, тот его своей тушей прикрывает. А собак ноет тоненько.
Зато кашалоты беснуются во всю.
Парень в лапах Тодора уже синеет от страха. Вот-вот отойдёт.
– Отпустить!
Голос строгий, звонкий и решительный.
Тодор действительно отпускает.
Парень плюхается на землю вновь, но в глазах теперь надежда. Смотрит на спасительницу, глаз не отводит.
Впрочем, мы все на неё смотрим. Раскрасневшаяся, в гневе, она прекрасней всех, кого я видел до сих пор.
– Твоё слово – закон, Роза, – хрипит Тодор, и как какой-нибудь рыцарь круглого стола, опускается на одно колено, склоняя голову.
И все, один за другим, будто флешмоб у них, тоже преклоняют колени.
Один я стою столбом и любуюсь тем, как она сияет.
***
…называется Стивеном.
И после того, как поплескался, переоделся и пришёл в себя от Тодоровского привета, оказывается, очень даже ничего. Почти такой же красивый, как муж Айринн, чёрный. Только тот – строгий, холодный. Я таких боюсь, они злые.
А Стивен – весёлый, тёплый, с ним рядом у меня свербит под лопаткой, поди, крылья лезут. Он, кстати, брат чёрного.
Вот же мир ограниченный – куда не крутнись, все друг другу родня.
Стивен говорит, что он лекарь. И я тащу его в холщину, где валяются на нарах наши задохлики. У нас не лечат. Сносят сюда, в холщину, воды дают, пот протирают, если надо. И задохлик колеет потихоньку. Как сдыхает, вывозят подальше, к Рубежу. Там всякие твари трупы дожирают, костей не остаётся.
Стивен сначала морщится, неприятно ему, вишь. Аристократ.
Но тут с крайних нар раздаётся стон.
Подбегаем, девчонка, кроха. Зеньки – утонуть! Алые! Сама рыжая, с пушистым хвостом. Харкает сгустками.
С точёной морды Стивена тут же вся спесь слетает. Хватает халат, в котором наши ухаживают, и кидает мне названия всяких штук:
– Несите, – говорит, – буду лекарства делать.
И уже на выходе слышу, как бормочет тоскливо:
– Мне бы в лаборатории спящих.
Будут тебе лаборатории, обещаю.
У нас лекарничество в самом разгаре, когда взывает. Это Гиль сирен навтыкал на случай опасности.
Выскакиваю, несусь. Тодор на кругляше нашем, где собираемся, сидит, башку обхватил. В зеньках – синим мелькает. Как тогда, когда Айринн мир стабилизировала. Ненадолго хватило.
