Сам Набоков в СССР не собирался, зато планировал посетить Израиль, куда его пригласили в конце 1970 года. В первую очередь Владимира интересовали местные бабочки, но политические соображения тоже играли важную роль. В 1967 году Владимир и Вера, поддерживавшие Израиль как антисоветское демократическое государство, отменили свои французские каникулы в знак протеста против реакции Франции на Шестидневную войну.
Напавших на Израиль соседей Набоков определил как большевистских подпевал (в сопроводительном письме к денежному переводу на имя израильского посла в Берне). Не будучи приверженцем религиозных ограничений, он поддерживал однокашника-тенишевца, который теперь жил в Израиле и боролся за права неортодоксальных евреев. Кроме того, Набоков продолжал посылать деньги организациям, которые в свое время его выручили: Русскому литературному фонду и Союзу евреев России.
Когда речь заходила о международной коммунистической угрозе, Набоков не терпел возражений, но, несмотря на всю свою резкость, умел иногда промолчать. Одному из своих гостей в Монтрё писатель сказал, что с теми знакомыми, которые тяготеют к левым взглядам, он «просто не говорит о Вьетнаме». Вера, зазывая старых друзей в «Палас», обещала «не обсуждать Вьетнам и вообще забыть о политике».
Но холодная война не давала о себе забыть, и политика, с ранних лет определявшая русло, по которому текла жизнь Набокова, продолжала накладывать на нее свой отпечаток. Весной 1969 года, всего через несколько недель после публикации «Ады», Набоков и Солженицын удостоились наград Академии искусств и литературы, президентом которой избрали Джорджа Кеннана.
Набоков планировал посетить церемонию, но у Веры воспалился глаз, и поездку пришлось отменить. Солженицын тоже отсутствовал. Он остался в Москве, где недавно прошел слух, что Союз писателей планирует исключить его из своих рядов.
Кеннан выдавал привычные клише о значении искусства в неспокойное время. «Главное, – говорил он, – выражать себя: элегантно, тонко и мощно». Хотя одного из писателей, о которых он говорил, ценили в основном за элегантность, а второго за мощь, трудно было найти двух более выразительных авторов.
2
После «Лолиты» появилась молодая поросль набоковедов, ловивших каждое слово мастера и бившихся над смыслом его загадочных ремарок. Сам Набоков, рьяно защищавший свой тщательно взлелеянный образ – аристократичного, обаятельного космополита, след которого навсегда останется в истории, – успел проконтролировать первую волну своих летописцев.
Альфред Аппель, посещавший лекции Набокова в Корнеле, к 1970 году собрал откомментированную версию «Лолиты», в которой кроме текста романа содержалось более 200 страниц ссылок на источники, переводов иностранных фраз и вдумчивых замечаний по поводу повторяющихся мотивов. Аппелю удалось разглядеть многие моменты, никем прежде не замеченные, к тому же мэтр милостиво объяснил ему еще несколько нюансов.
В сказочных дебрях и отсылках к Эдгару По Аппель первым нащупал в романе «тему антисемитизма». Именно ему Набоков указал на то, что Гумберт жалеет еврейскую одноклассницу Лолиты. Аппель также отметил идеи предшествующих и последующих произведений Набокова, которые нашли отражение или развитие в «Лолите». В поисках толкования он обратился, в частности, к набоковской версии легенды о Вечном жиде 1923 года, но придерживался мнения, что многочисленные персонажи, считавшие Гумберта евреем, ошибались.
Набокову, похоже, было приятно, что Аппель взялся комментировать его работу. В беседе с одним заезжим переводчиком он с видимым удовольствием отозвался об Альфреде: «…мой педант… такой должен быть у каждого писателя». И писатель вознаградил своего исследователя за кропотливый труд бесценной личной дружбой и интервью, в котором указал, где искать сокровища короны из «Бледного огня».
Аппель отлично подошел бы на роль уполномоченного биографа, но он не знал русского языка. Поэтому Набоков остановил свой выбор на Эндрю Филде. Филд получил магистерскую степень в Колумбийском университете и участвовал в гарвардской программе по академическому обмену с МГУ. В 1964 году, во время последнего визита Набокова в Америку, Филд подарил писателю книгу, которую приобрел в Советском Союзе, – сборник статей В. Д. Набокова по уголовному праву.
К такому подарку писатель не смог остаться равнодушным и внимательно изучил черновой вариант книги, которую Филд в 1967 году написал о его творчестве. Вначале молодому исследователю было предложено составить библиографию набоковских произведений, а в 1968 году его подпустили и к биографии.
Помимо известности Филда, у Владимира могли быть и другие причины принять эту кандидатуру. Филд уже семь лет писал о дореволюционной русской литературе и прозе советского периода. Он также обладал определенным пониманием реалий советской жизни, которых грамотная американская молодежь в большинстве своем не знала. В 1964 году, когда Эндрю с женой выезжали из СССР, у них произошел конфликт с таможенниками на советско-польской границе. Формальная проблема с визой переросла в серьезную конфронтацию, и Филда арестовали. Случай взбудоражил мировую общественность – Государственный департамент созвал по этому поводу пресс-конференцию. Филд провел десять дней в камере, после чего был выпущен под залог. Через две недели после освобождения он предстал перед судом и получил восемь месяцев тюремного срока с отсрочкой исполнения приговора. Еще через две недели Филда наконец отпустили из Польши. В первые недели февраля за сюжетом следили многочисленные журналисты. В итоге по аресту Филда накопилось полдюжины сообщений Associated Press и United Press International.
Это польское приключение в дальнейшем придавало дополнительный вес мнению Филда, писавшего о советских авторах, чьи книги выходили на Западе. В 1966 году, после суда над двумя русскими писателями-диссидентами, Юлием Даниэлем и Андреем Синявским, протокол заседания переправили за границу и опубликовали. Оказалось, что на допросе один из ответчиков, говоря о своем произведении, процитировал отзыв Филда. После чего The New York Times в свою очередь пригласила самого Филда прокомментировать опубликованный судебный протокол. Вполне вероятно, что по этим или другим причинам Набоков решил, что встретил родственную душу, прилежного ученого, который к тому же кое-что знает о сложностях советской жизни.
Филд начал приезжать в Монтрё еще до того, как получил статус уполномоченного биографа Набокова. Он разговаривал с друзьями и родственниками писателя, задавал вопросы, надеясь раскрыть другие его грани, не раскрытые в автобиографии. В беседах с ним Набоков порой играл в откровенность, но по большей части хранил загадочность.
Что до Холокоста, то было очевидно, что о нем писатель сказал еще не все. Несмотря на надвигающуюся старость, он признался Филду, что тема для него отнюдь не закрыта. Однажды, заявил Набоков, он даже съездит в Германию – хотя раньше утверждал, будто ни за что этого не сделает, чтобы своими глазами увидеть места, где совершались преступления: «Я поеду в эти немецкие лагеря, увижу эти места и напишу страшный обвинительный акт». Филд отмечал, что ни о чем другом Набоков не говорил настолько эмоционально.
