Глава четырнадцатая
В ожидании Солженицына
1
Оставшиеся после переработки мемуаров десять лет жизни Набоков провел, удалившись от мира, все глубже погружаясь в вымышленные вселенные своих книг. Относительная изоляция в Монтрё отгораживала писателя от будничных мелочей и человеческих взаимоотношений, снабжая его настоящим, в котором он умело прятал прошлое. Как следствие, прошлое и настоящее вступили между собой в непримиримую борьбу, жертвой которой нередко становилась творческая гармония.
Набоков по-прежнему напоминал читателям о забытом прошлом и указывал на лицемерие настоящего, но голос его звучал все глуше. В романах последних лет путешествие по десятилетиям уже лишено той самодисциплины, какой отмечены его лучшие книги о смерти и ее последствиях.
Как и мать, Владимир верил в приметы и знамения и внимательно относился к снам. Кошмары преследовали его всю жизнь. В последние годы Набоков часто видел гильотины, приготовленные в спальне для него и для Веры. После переработки автобиографии его стали посещать гости из прошлого, легко преодолевавшие разверстые между ними пропасти. Ему снился Сергей. Сзади неожиданно подкрадывался Эдмунд Уилсон, исполненный прежней дружбы. Однажды ночью Владимира навестил отец; бледный и хмурый, он сидел на призрачном берегу.
В перерывах между снами Набоков сочинил «Аду, или Радости страсти» – роман, родившийся из концепции времени и расстояния, которую писатель обдумывал годами. Вывернув наизнанку начало «Анны Карениной» – «Все счастливые семьи довольно-таки не похожи, все несчастливые довольно-таки одинаковы», Набоков вывернул и сам жанр семейной хроники.
Тема шокирующих половых связей развивается: после квазиинцеста Гумберта с падчерицей Лолитой перед нами классика – брат с сестрой. Набоковские Ван и Ада – это два непростых человека из альтернативной реальности, кровосмесительный роман которых, пусть и с перерывами, длится всю жизнь, а сама эта жизнь усеяна обломками утраченной и вновь обретенной литературы и истории.
Открывая эту – самую большую – книгу Набокова, читатель попадает в лабиринт каламбуров, словесной эквилибристики, побочных сюжетов и аллюзий на все на свете, от Чехова до Книги Бытия. Этот самый хаотичный из романов писателя держит любовная сюжетная линия – горестные расставания и счастливая встреча героев. На заднем плане присутствует характерная для зрелого набоковского творчества тема рока, давая понять, что Ван и Ада чего-то недоговаривают. Размытые и беспорядочные упоминания о напившихся кровью зловредных комарах, заглавная «Т» вместо «Террор», нелепое изнасилование Ваном ребенка и «первый срок заточения» в некоей школе – все это вносит в роман дополнительную турбулентность.
Планета Вана и Ады, Демония, – это гибридные декорации, напоминающие Землю девятнадцатого и двадцатого столетий. На Демонии «от Курляндии до Курил» лежит Татарская империя; русские, в том числе предки Вана и Ады, много лет назад переселились в Северную Америку. Ходят легенды о другом (реальном?) мире под названием Терра, но тех, кто верит в Терру, считают душевнобольными, и Ван, будучи психологом-психиатром, изучает пациентов с такими отклонениями. В юности Ван пишет под псевдонимом книгу «Письма с Терры», в которой пересказывает бредни пациентов, но интерес к его труду проявляет лишь горстка читателей.
Однако именно причудливый мир Демонии – по которому Ван иногда ходит на руках, – может оказаться не более чем плодом воображения Вана и Ады. Когда в начале книги брат и сестра начинают подробный рассказ о жизни своей семьи на Демонии, Ада в скобках задумывается, стоит ли с таким воодушевлением описывать место, которого, быть может, и не существует за пределами фантазии. В середине романа уже Вана посещают сомнения, не снится ли ему сон внутри сна. По другому случаю Ада взволнованно спрашивает его: «Ты веришь, веришь в существование Терры?» – и говорит, что знает: он хочет доказать реальность этого второго мира.
Десятилетия спустя знаменитый режиссер при помощи старых документальных лент превращает книгу Вана в безумно популярное кино. Брат и сестра описывают ажиотаж, поднявшийся вокруг историй о Терре, и короткий взлет Вана на вершину славы. Однако на последних страницах романа рассказчики переходят к письмам, которые Ван получает от тысяч сторонников, убежденных, что правительство скрывает правду от народа. Мысли этих людей просачиваются в повествование Вана, и под конец кажется, что это его собственные мысли, а история, которую они с сестрой так тщательно выстраивали на более чем пятистах страницах, рассыпается: «Наш мир и в самом деле был миром середины двадцатого века. Терра вынесла дыбу и кол, бандитов и бестий, которых Германия неизменно рождает, берясь воплощать свои мечты о величии, вынесла и оправилась. Наши же русские пахари и поэты вовсе не перебрались столетья назад в Эстонию и на Скудные Земли – но гибли и гибнут вот в эту минуту по рабским лагерям Татарии».
Набоков снова прибегает к обману, который защищает его персонажей от реальности, но выпавшие на его век эпохальные трагедии – Холокост и ГУЛАГ – из книги вырезать невозможно. Ван и Ада ищут пристанище друг в друге и, разобрав на кубики события последних столетий, складывают из них искаженный мир, в котором те, кого считают душевнобольными, яснее всех видят реальность, а те, кто знает правду, становятся объектами психиатрических исследований.
Планету, занимающую мысли Вана и Ады, неотвратимо втягивает в орбиту лагерей – по которой она, возможно, вращалась с самого начала. Наверное, стоит также отметить, что в период, когда Набоков работал над «Адой», в газетах и журналах рассказывали о применении к диссидентам карательной психиатрии. В СССР такое практиковалось не первый десяток лет, но за границей о подобном узнали только в 60-е, когда в стране возобновились показательные процессы. На весь мир прогремело дело русского писателя Валерия Тарсиса, отправленного на принудительное лечение за то, что он публиковал свои сочинения за рубежом. Благодаря международным протестам Тарсису в конечном итоге разрешили эмигрировать.
Карательная психиатрия набрала в СССР такой размах, что стала темой анекдотов. В 1964 году редакционная колонка одной из газет, анализируя, куда после свержения подевался Хрущев, выдвинула версию, что бывшего лидера тоже приговорили к принудительной госпитализации. В год, когда Набоков заканчивал работу над «Адой», газеты по всему миру сообщали о выступлении группы советских математиков против того, что в психиатрическую больницу упрятали их коллегу – за поддержку диссидентов.
Но когда «Ада» вышла из печати, в ней не разглядели намека на современную Россию. Роман принимали или отвергали за его фантастичность, за перекодировку реальности, – но не за отголоски недавних невеселых событий. Свора киношников, мечтая о второй «Лолите», ринулась в Монтрё, где каждому позволили ознакомиться с рукописью и поучаствовать в торгах за права на ее экранизацию.
Пока персонажи Набокова придумывали альтернативную Россию, его сестра Елена планировала посетить настоящую. Начиная с 1969 года она ездит в СССР почти ежегодно. И непохоже, что Владимир, в свое время порвавший с Романом Якобсоном из-за визита последнего в Союз, особо возражал против сестриных паломничеств.
