Колоритный рассказ капитан-поручика Преображенского полка Григория Тимирязева, служившего перед тем в команде Салтыкова в Риге, передает настроение многих гвардейцев. В декабре 1742 года, возвращаясь из отпуска вместе с солдатом Иваном Насоновым, офицер расчувствовался и поведал подчиненному всю новейшую историю России с ее интимной стороны: «"Что де о нынешней государыни? Я де… знаю, что де она сначала еще каво любила… Аврамка арапа". И он, Иван, спросил того Тимирязева: "Кто таков Аврамка?" И оной Тимирязев сказал: "…Петрович арап, которого де крестил государь император Петр Великой. Другова, Онтона Мануиловича Девиера, третьяго де ездовова (а имяни, отечества и прозвища ево не сказал); четвертова де Алексея Яковлевича Шубина; пятова де ныне любит Алексея Григорьевича Разумовского. Да эта де не довольно; я де знаю, что несколько и детей она родила, некоторых де и я знаю, которыя и поныне где обретаютца". И он де, Тимирязев, знает ту и бабку, которая при оных рожденных случаях находилась».
Осведомленный офицер рассказал и про «превеликого блудника» Петра I, и про роман его жены Екатерины с камергером Вилимом Монсом, и про фавор Бирона у Анны Иоанновны. «Смотри де, что монархи делают, как де простому народу не делать чего (а чего имянно, не выговорил)», — завершил он, согласно доносу Насонова, свой рассказ. Капитан-поручик, видно, обиделся, что новая императрица не оценила его трудов по охране высокопоставленных узников: «А когда де заарестовали принцессу с ея фамилиею, меня де в ту пору определили к ней для охранения. Обещали-де мне неведомо што; в ту же де пору ко мне приезжали Шуваловы и сулили-де мне очень много, ан де вот и поныне ничево нет, да и впредь не будет — какой-де кураж служить?» Тимирязев размечтался: «Боже мой, ежели ж де принцесса с своим сыном по-прежнему будет, то де, конечно, я бы был кавалер Святого Андрея или, по крайней мере, Святого Александра»489.
Карьера гвардейца, информированного об альковной стороне жизни первых лиц государства, похоже, и впрямь не задалась — за 20 лет в гвардии он стал только капитан-поручиком. Но он же не хуже Бирона или Разумовского. Раз его усилия по охране свергнутой правительницы, вопреки обещаниям, не оценили (в сентябре 1742 года офицер покинул Ригу без всяких наград), можно вернуть Анну Леопольдовну во власть — а там будут и чины, и «кавалерия»… Правда, обиженный офицер рассказал собеседнику не всё; следствие (со слов ревнивой жены Тимирязева) выяснило, что подкараульная принцесса «к любви и воли его очень была склонна». Так ли оно было на самом деле, неизвестно; но не судьба была капитан-поручику совершить подвиг — молодой и шустрый солдат уже подал донос. Тимирязеву вместо чинов и орденов достались кнут и заточение в Верхнеколымском зимовье, где он жаловался на «мучительные поступки» охраны.
А тут еще лукавый король Фридрих II передал Елизавете через российского посла в Берлине Петра Чернышева «полное свое убеждение в том, что план маркиза Ботты о низвержении настоящаго русскаго правительства был составлен по положительному предписанию австрийскаго двора и что он, король Прусский, как по своему дружескому расположению к императрице, так и для потушения последних искр тлеющей под золою опасности, считает своим долгом посоветовать: принца Иоанна, содержимого с родителями и сестрами его в Дюнамюнде, тотчас же оттуда отправить во внутренния губернии империи, в такое отдаленное место, чтоб никто не мог больше ни видеть их, ни что-либо о них слышать».
Так императрица и поступила. Кажется, Елизавета искренне верила в существование заграничного заговора — ведь сама-то она и ее окружение пошли на контакты с Шетарди и Нолькеном и содержание их разговоров, будь оно открыто, вполне могло послужить основанием для сурового приговора.
«Известная экспедиция»: Ораниенбург — Холмогоры
Указ от 9 января 1744 года предписывал Салтыкову везти бывшую правительницу с семейством по ночам, не заезжая в Ригу, а «чрез озера на Псковскую дорогу». Однако отъезд пришлось отложить: штаб-лекарь Михаил Манзе объявил, что «принцесса, вследствие недавних своих родин и не кончившихся еще вполне болезненных припадков, не в состоянии пускаться в дорогу, но должна для этого подождать еще от 10 до 14-ти дней». Государыня согласилась, и тюремный «поезд» выехал из Динамюнде 31 января. Сопровождавший его капитан-поручик Максим Вындомский в своих донесениях обозначал конечный пункт назначения как «Оренбурх» или «Аренбурх». В Петербурге сообразили, что бравый офицер может отправить подопечных на Южный Урал — в Оренбург, и капитану разъяснили: «Ежели вы разумеете Оренбург тот, что на Яике, построенный бывшим статским советником Кириловым, в том ошибаетесь, ибо сей, до которого вы отправлены, Ораниенбурх, отстоящий от Скопина в 60 или 70-ти верстах, как и в именном ее императорского величества указе, данном вам при отправлении, именован Ораниенбурхом, а не Оренбурхом»490. Для офицера это был только пункт назначения, оказавшийся ближе, чем он думал; для его подконвойных — полное и окончательное крушение всяких надежд. Больше не было и речи о том, что они когда-либо смогут покинуть Россию.
«Поезд» двинулся из Лифляндии в лютую стужу — через Псков, Смоленск, Вязьму, Калугу, Алексин, Серпухов, Тулу. В тяжелых каретах-«берлинах» везли еще не оправившуюся от родов Анну Леопольдовну и отдельно от нее — грудную Елизавету. Позднее Антон Ульрих рассказал дочери, что дорога была тяжелая, она мерзла в холодной повозке, «отчего-де и мать ея, яко еще тогда ж в родах находящаяся и от оной новорожденной дочери ехав в отдалении, в такой беспокойной коляске везущую ее видев, много сокрушалась…».
Согласно инструкции бывшего императора везли отдельно от родителей, не допуская их свиданий. Салтыков поначалу усомнился: «Когда отправляться будем в путь, а принцесса Анна принца Иоанна паче чаяния давать с рук своих по разным воскам (возкам. — И. К.) не будет, что поведено будет чинить?» Ответ был жестоким: «На ваш репорт вам повелеваем, ежели принцесса при отправлении в путь принца с рук своих давать не будет, то, несмотря ни на что, поступать вам по прежнему нашему указу, ибо она не может по своей воле делать что хочет…» Опасного для спокойствия империи ребенка надлежало отныне навсегда изолировать от семьи. «Когда вы прибудете в Ораниенбурх, — требовала та же инструкция, — то принцу Иоанну с его мамками определите палаты у Козловских ворот, по правую сторону оных… а принцессе с мужем и с детьми и служителями — палаты [у] Московских ворот… И принца Иоанна к отцу и матери носить, тако ж и им к нему ходить не допускать». Одновременно было приказано уменьшить штат сопровождавших пленников слуг, «понеже в свите у принцессы много лишних есть». В Ораниенбурге в то время уже хозяйничал посланный наперед подполковник Василий Чертов, занимавшийся ремонтом и обустройством заброшенных помещений.
Елизавета — то ли из любопытства, то ли с тайным злорадством — потребовала от Салтыкова непременно сообщить ей о том, будут при отъезде Анна и ее муж «печальны ли или сердиты, или довольны». Главный тюремщик исправно доложил: когда принц и принцесса увидели, что их намерены рассадить по разным кибиткам, они «с четверть часа поплакали», так как подумали, что их хотят разлучить. «А потом, вышед, с учтивостью они ему сказали, что в воле вашего императорского величества состоит… больше ничего не говорили, и виду сердитого в них не признал». «Сердиться» пленники, видимо, уже не могли — теперь они боялись быть разлученными с близкими людьми и исчезнуть поодиночке.
