Металлические ступени не скрипели.
На лестничном переходе я миновал гигантскую вазу, тронул в ней ветки с пенопластовым снегом и по ковру неслышно зашёл в зал.
Только тогда спавший на диване оперативник вскочил, словно от выстрела. В курточке из тонкой серой плащовки, в узких брюках на кривоватых ногах, с бандитским «ёжиком» на голове, этот человек кинулся в мою сторону, будто на сшибку, остановился, подойдя ко мне почти вплотную, и ткнул мне в живот острым кулаком, засунутым в карман куртки.
– Из какой организации?!
Такие невысокие щуплые мужики бывают сильны характером и живут с обнажённым нравом, как с включённой сиреной.
Для начала я подал ему паспорт и назвался знакомым Истрина.
Как заядлый книгочей у прилавка в каком-нибудь случайном сборнике стихов между строк пытается прозреть истинные достоинства автора, так и этот прыткий мент пролистывал паспорт.
– Семью, значит, бросили? Как же это так? Нехорошо. На молоденьких, значит, потянуло? А заодно, конечно, и столичная прописочка появилась. Штампик заветный.
– Так уж вышло по судьбе, – сказал я.
– Не пудрите мозги! Судьба! Трезвый расчёт – и больше ничего. Сыну восемнадцать лет исполнилось, – и шасть к молоденькой, чтобы, значит, без алиментов, чистенький.
– Интерпретация, однако…
Милицейская метода восхитила меня. Я увидел перед собой родственную душу художника.
Создатель моего мгновенного словесного портрета, этот уличный рисовальщик с пистолетом под курткой, наконец и сам назвался:
– Капитан Пронь!
Ну до чего весёлый попался сыщик! Пронь!
Я не переставал улыбаться, представив ребус в какой-нибудь бульварной газетке: «Добавь суффикс „ин”, повысь в звании на звездочку, – и получится знаменитый советский Мегрэ».
– Что надо? – спросил капитан.
– Узнал о трагедии и вот – заехал по пути. Слухи слухами, а лучше, полагаю, самому убедиться.
Как на завоеванной территории вёл себя капитан, будто на отдыхе между боями. Бросился на диван, прямо на дыры от пуль. А я пристроился на знакомое место у бара с откидной крышкой. Там, наверно, ещё стояла бутылка испанского портвейна, из которой наливал я себе неделю назад.
Некоторых усилий стоило мне, чтобы тоже не прикинуться, в свою очередь, завсегдатаем этого дома и не наполнить бокальчик. Но вспомнился удручённый Сашенька в деревне, его тихий плач под кроваткой после того, как папочка опрокидывал стопку в горло, и я вырулил на крутом повороте, справился с заносом.
– Как же это его, товарищ капитан? – с преувеличенным состраданием спросил я.
Благородства маленького тирана хватило только на то, чтобы не вскочить на ноги и не дать мне зуботычину.
– Вопросы я задаю!
Он весь трепетал гневом.
– Ваше место работы?
– Свободный художник.
– Точнее!
– Прозу пишу Повести. Романы.
– На какой почве, при каких обстоятельствах познакомились с убитым?
– Можно сказать, на почве бытовой пьянки. Почти случайно. Александр Степанович мою книжку обещал издать. Обсуждали.
– Когда?
– В прошлую среду.
– Где?
– Да вот здесь, в этой самой обстановке.
– Странностей каких-нибудь в поведении гражданина Истрина не замечали?
Грозный вид и замашки приблатнённого в капитане никак не совмещались с этими вопросами «зелёного» выпускника милицейской школы.
Я чувствовал, что противен ему до зубовного скрежета, а при таком настроении партнёра не играют в замысловатые игры и не вступают в красивые сделки по обмену информацией.
– Извините за беспокойство, товарищ капитан. Я, в общем-то, по пути. Вчера по телевизору услыхал про несчастье и вот решил привернуть. Пора ехать. Кланяюсь, как говорится. Дела!
Капитан зло смотрел в сторону, из последних сил терпя моё присутствие, и не успел я спуститься к вазе с искусственным снегом на ветках, как суровый служака уже упал на диван вдогонку своему сну.
Внизу, в холле, веснушчатый охранник, пожухлый после смерти хозяина, с большой охотой (будто бы за то снималась с него часть вины) стал объяснять мне, как доехать до Чернавки, и так же горячо уговаривать не ездить в это «осиное гнездо».
Я вышел на крыльцо.
Солнце поднималось не колесом, не кругом, а огненной горой воздвигалось между двумя холмами.
Ещё не вполне сформировавшееся, как в первые дни творения, и необычайно горячее, оно должно бы прижигать здесь, на мраморном крыльце, не меня, а Истрина – по трудам его да по жажде таких вот летних радостей на природе.
Теперь где-то в морге стыло тело Истрина.
А душа неистового борца за торговый центр, наверно, тут вверху где-то трепетала в потоке электромагнитных волн одного из каналов национального телевидения, создавая помехи в кадре своим политическим противникам.
Впрочем, какие могут быть телепередачи в четыре утра!
Тогда, скорее всего, она, душа Александра Степановича Истрина, втиснулась в мою грудину – иначе бы отчего у меня поджало сердце, стало покалывать. Хотя и это можно было объяснить долгой бессонной ездой неопытного шофёра.
С крыльца взглядом я определил, где стояла машина кавказца, в которую неделю назад я угодил пулькой.
Подошёл к цветнику и наклонился. В поисках трофея стал разводить руками нежные раструбы вьюнков, кулёчки гладиолусов. Засмотрелся, как лягушка, суча лапками, протискивалась меж стеблей, хоронясь от любопытного человеческого глаза.
Чёрная бабочка выпорхнула из клумбы и сожжённой бумажкой закувыркалась в воздухе.
Из бутона выползла пчела, совсем как Пронь, сразу бросилась на непрошеного следопыта.
Тут и голос самого капитана раздался из окна:
– Эй, что вы там ищете?
Я выпрямился, платком отёр росу с ладоней.
– Цветы прекрасные. И вообще, утро замечательное.
– Вернитесь!
Не иначе как охранник, слышавший недомолвки в моём разговоре с капитаном, бдительно растормошил сыщика и возбудил его подозрения. Да и сон, видать, не подчинялся офицерскому приказу.
Пронь курил, стряхивал пепел на ковёр с презрением к окружающей роскоши, и особенно к дивану, на котором сидел.
В укор грубости капитана, я встал перед ним смиренно.
– Почему умолчали о газете? Предъявите удостоверение!
– Мне показалось, вы не были расположены к беседе.
– Статья в «ЛЕФе» ваша?
– Моя.
– Под ней же подпись – Синцов?
