– Господи, – прошептал я, прикрыв рот рукой. – Их сло-мали?
Бреннер покачал головой, всхлипывая и судорожно вздыхая над лохматыми головами.
– Касп… – выдохнул он. – Касп…
– Касп?
– Каспар…
– Каспар их сломал?
– …его оскорбили. Вчера. Увидели во дворе.
– Каспара?
– Герцог увидел из окна, как Каспар вышел во двор, и с бранью выскочил наружу. Он нес свернутый ковер.
– Герцог? Нес ковер?
– Нет, нет. Его палец, он был выставлен, как копье. Я все видел в окно и слышал, как герцог кричал: «Черномазый! Нечистая материя! Убери от меня свою черноту!» А после этого, окруженный каркающими, как вороны, людьми Нотта, его светлость вернулся обратно в библиотеку.
– Это асафетида, вонючая камедь, – сказал я. – Запах могилы, источаемый курительницей англичанина. От него герцог дуреет.
– Какова бы ни была причина, ее последствия просты. Он уже пригрозил, что этим все и закончится. Когда отослали ту девушку.
– Герцог изгнал Каспара?
– Он сам сбежал.
Не сегодня, господи, не сегодня. Я пытался найти слова утешения.
– Он вернется, непременно вернется. Куда он денется в этих голодных землях?
– В Прагу, конечно. В твой проклятый священный город. Чтобы разыскать ее, служанку Элизабеты. Он к тому же и деньги мои прихватил.
– Я позову стражу. Давай? Его поймают, как вора.
– Нет, Томмазо, ты не понимаешь.
– Или пусть бежит, раз ты такой деликатный. Господи, сам посуди, он же предал своего господина!
Что-то в моем голосе или в уколах его собственной нечистой совести заставило изобретателя вновь разрыдаться.
– Я плохо с ним обращался. Возился с этими… – он пренебрежительно махнул рукой в сторону кукол, -…когда моя собственная плоть и кровь оставалась непризнанной. Неудивительно, что он их ронял. Его мать тоже была упрямой. Все африканцы так…
– Адольфо, нам нужно срочно что-то придумать.
– О, мой мальчик… мой мальчик! – Изобретатель шлепнул себя по лбу. – Я его не признавал. А теперь он ушел… мой сын, мой Каспар!
Я попятился к двери, как подобострастный слуга, покидающий аудиенцию короля. Адольф Бреннер продолжал плакать, согнувшись пополам, как человек, мучимый запором. Он, наверно, даже и не заметил, что я вышел, – таким сильным было его отчаяние. При виде такой неизбывной боли мне захотелось сбежать подальше.
Сон захватил замок – сон, милостивый похититель людских тревог. Герцог спит в своих покоях, прижимая к груди успокоительную подушку. В южной башне лежит англичанин, которого не гложет совесть, зато над его кроватью протянута проволока с колокольчиками. Спит герцогиня, под охраной Спасителя, распятого у нее над головой. Казначею снятся набитые сундуки. Винкельбахи хмурятся под боками у своих жен, страдающих метеоризмом. Кажется, всех коснулся Морфей, освободив их до утра от обременительных ролей. Даже стражники на стенах хранят, завернувшись в одеяла, или же еще с вечера упились пивом в своих казармах. Один я не могу заснуть. Язык пламени, как Святой Дух, витает над моей горящей лампадой. На кровати в углу копошится и вздыхает моя жена и бывшая любовница. Теперь она, конечно же, бросит меня, направив свои прогорклые чары на кого-нибудь более успешного. Глаза закрываются от усталости – но под веками меня дожидаются страшные воспоминания. Я снова вижу как наяву, как придворные толпятся вокруг нетерпеливого герцога. Все ждут, пока Адольф Бреннер, бледный от скорби, подготовит своих заводных детей. Вот стоит Примус, мальчик с золотым лицом херувима, одетый в детский костюм Каспара; вот Секундус, красивая пухленькая девочка с нитяными буклями, которая держит в руках букетик настоящих горных цветов; и Терциус с погремушкой в одной руке и соской – в другой, улыбающийся в пространство.
– Ваша светлость, дамы и господа, после многих лет упорного труда я наконец нашел выход из лабиринта и вынес оттуда удивительные вещи, которые вы видите перед собой. – Адольф Бреннер держал маленького Терциуса за плечо. Левой рукой он крутил бабочку заводного ключа в спине автомата. – Мир еще не видел столь сложных механизмов. Это работа всей моей жизни, пик моих достижений. И я смиренно предлагаю их вашей светлости в благодарность за ваше терпение.
Бреннер отпустил ключ, и Терциус наклонился вперед. Как ребенок, едва научившийся ходить, он рывком поднимал и опускал ноги. На каждом десятом шаге он останавливался и приседал, как несмышленыш, напуганный собственными успехами, обретает ощущение безопасности, сидя на корточках. Потом он начинал кивать головой, словно соглашаясь с ногами, что пора идти дальше, а механизм у него в животе стрекотал и тикал. К моему удивлению, кукла остановилась в трех шагах от собравшихся и протянула руки с погремушкой и соской, словно предлагая эти младенческие сокровища любящим родителям. Мне показалось, что расписанная голова сейчас заговорит, а потом автомат опустил руки и медленно потопал к герцогу.
Альбрехт Рудольфус издал душераздирающий вопль ужаса и пнул приближающуюся куклу. Терциуса отбросило назад – его левая рука разбилась, а погремушка покатилась по полу.
– Ты издеваешься надо мной! – кричал герцог. Он забрался на стул, словно спасаясь от наводнения. Автомат кружился на полу наподобие мухи с оторванным крылом.
– Вон! Все вон!
Все поспешили к выходу. По знаку обергофмейстера стража распахнула шлюз нового Риттерштубе. Дамские платья бурлили и пенились в стремительном потоке; ножны мечей стучали об упавший автомат, об него спотыкались – ноги били его по лицу или резко пинали в живот.
– Вашей светлости нездоровится, – услышал я протестующий голос герцогини, но больше она не успела ничего сказать, ее подхватил и унес водоворот фрейлин и служанок. Скрывшись за раскачивающимся стулом, я увидел, как Адольф Бреннер нырнул в лес топчущихся ног и прижал Терциуса к груди.
Звуки шагов постепенно затихли, и двери закрылись. Джонатан Нотт невозмутимо стоял рядом с герцогом.
– Нотт, – сказал герцог. – Мне необходимо мое лекарство.
– Поговорим об этом в кабинете, милорд.
– Я не могу больше ждать. Почему ты меня заставляешь ждать?!
Опомнившись, герцог вновь ощутил бремя своего грузного тела и тяжело повалился на руки к англичанину. Даже не удостоив взглядом разрушенный автомат и его создателя, он удалился в приватную гостиную, держась за локоть алхимика и называя его «утешитель, мой единственный утешитель».
Адольф Бреннер собрал своих мальчиков, оставив Секундус на мое попечение. Не говоря ни слова, он отнес автоматы к себе в мастерскую. Я прошел следом за ним в занавешенный полумрак, где после долгого, неловкого молчания все-таки попытался его утешить.
