Кстати, это было свойственно не одному дворянскому сословию. А купцы? А русское крестьянство? Нечего и говорить о том, как сурово карались проступки в армии и на флоте.
Конечно, боязнь общественного осуждения часто приводила к тому, что виновный всеми способами старался прикрыть свой проступок, как-то оправдаться, представить дело не таким, каким оно было. И случалось, окружающие по тем или иным причинам предпочитали не обострять ситуацию. Как сейчас выражаются – спускали дело на тормозах.
Ярким примером тому служит история, произошедшая с братом Николая I, который с компанией офицеров был уличен в изнасиловании женщины, что стало причиной ее гибели. Преступление, явно уголовное, как могли замяли, и все кончилось тем, что великого князя Константина убрали из столицы с глаз долой. Это, стоит отметить, едва ли не единственный пример, когда августейшее семейство постаралось выгородить своего родственника, в иных случаях оно действовало куда более решительно.
Однако всякая несправедливость не проходит бесследно и остается в памяти многих людей. Высший свет нередко упрекали в ханжестве и лицемерии. При всем том стоит задуматься: кто более достоин порицания – тот, кто, преступив законы, всеми силами старается оправдаться перед обществом, готов понести наказание, или тот, кто готов выставить содеянное напоказ, даже нажиться на скандале?
Ведь именно так легче всего стирается грань между дурным и хорошим, стыдом и бесстыдством, черным и белым. Но такое положение дел исключалось в старой России. Вот почему своей эффектной, но нелепой выходкой в театре Любовь Ивановна подписала себе приговор.
...Не схоластические рассуждения, а живые исторические примеры убеждают в том, насколько четко разграничивалось допустимое и невозможное.
То, что в одном из самых могущественных семейств за все время существования Российской империи – у Строгановых – за один девятнадцатый век случилось три драмы, наглядно доказывает, как прочно стояло общественное мнение на однажды занятых позициях.
Когда супруга графа Александра Сергеевича полюбила другого, ей пришлось оставить в петербургском дворце маленького сына и навсегда уехать со своим избранником в подмосковное имение Братцево. Надо сказать, что она с достоинством приняла свою долю, выбрав любовь.
Другой Строганов, барон Григорий Александрович, в течение нескольких лет безуспешно пытался добиться развода с женой и лишь после ее смерти смог привезти свою возлюбленную в Петербург, где она в течение еще долгого времени не смела нигде показаться, покуда царь не разрешил барону жениться на ней.
Можно, к примеру, считать чудом, что Николай I так и не узнал, что незадолго до его смерти старшая дочь Мария, овдовев, сочеталась браком с одним из Строгановых. В ином случае зятя императора ждала бы ссылка, а брак был бы расторгнут за «неравнородностью».
Но надо признать: женитьба Кушелева-Безбородко намного превосходила по своей скандальности все, что когда-либо случалось в великосветском Петербурге. И надо было иметь именно такую, очень наивную, «не от мира сего» душу, чтобы надеяться на благосклонность императорской столицы к новоиспеченной графине.
Кстати сказать, у Любови Ивановны были все шансы закрепиться на той высоте, куда ее нечаянно забросила судьба. Беззаветная любовь мужа, доказанная неоднократно, была ей в том порука. Отчего бы ей не стать ему доброй подругой, так нужной по его болезненности?
Хорошо образованная, она могла помогать ему в литературных трудах, принять на себя хлопоты в его широкой благотворительности: ведь кроме богадельни на Малой Охте граф основал на Васильевском острове детский приют, постоянно входил в нужды Нежинской гимназии князя Безбородко.
Словом, у Любови Ивановны отнюдь не имелось видимых причин пребывать в раздражении и меланхолии. Рядом с ней был человек, ежедневно, ежечасно – если это нужно – готовый поддерживать в ней бодрость духа.
Сам Григорий Александрович, очевидно, считал непозволительные поступки жены следствием ущемленной гордости, донельзя раздраженного самолюбия. Время от времени заезжая к сестрам, граф, хотя они договорились не касаться больной темы, был принужден все же выслушивать много обидного для него и Любови Ивановны. Сердце его колотилось, дыхание прерывалось, и он поспешно уезжал, боясь, что приступ болезни разыграется на людях. Только рядом с Любовью Ивановной на его душу нисходил покой. Граф все реже покидал дом, и то в случае крайней необходимости.
Как камер-юнкер (такой же придворный чин имел Пушкин), Кушелев-Безбородко обязан был участвовать в официальных церемониях в Зимнем дворце, в светской жизни столицы: появляться на балах, раутах, бывать на знаменательных событиях своей огромной родни. Его частое отсутствие, хотя на болезненность и делалась скидка, вызывало неодобрение в высших сферах. Министр двора, с которым он столкнулся у Кочубеев, прежде очень любезный с ним, холодно сказал: «Милый граф! В Шахматном клубе вас видят гораздо чаще, чем в Зимнем дворце. Отчего, позвольте спросить, такая немилость к нам, грешным?»
Вскоре после того злополучного несостоявшегося обеда на Гагаринской набережной графу принесли из придворной конторы конверт с приглашением на очередной церковный праздник: «К слушанию Божественной литургии и для принесения поздравления Их Императорским Величествам и Их Императорским Высочествам. Дамам быть в русском платье, а кавалерам в парадных мундирах и сапогах».
Любовь Ивановна, прочитав, повертела в руках белый картонный прямоугольник с золотым обрезом, зло швырнула его на письменный стол и вышла из кабинета мужа, грохнув дверью. Григорий Александрович нашел ее, лежавшей навзничь на постели. Он подумал, что ей сделалось дурно. От прикосновения его руки она вскочила как ужаленная. Злобное рычание вырвалось из ее груди. «Что ты, что ты, Люба!» – испуганно воскликнул граф и поспешно ушел прочь.
...Несмотря ни на что, Григорий Александрович не терял надежды вернуть жене спокойное расположение духа. Он знал ее пристрастие к литературным новинкам, к пишущим людям, многие из которых уже имели большую известность. По пятницам за обеденным столом в Полюстрове теперь у него собирались петербургские поэты, писатели, критики, и хозяин старался более никем не разбавлять это общество.
Говорили, разумеется, не только о литературных делах, но, как это всегда бывает в России, касались политики, состояния общества, недовольства, которое в нем нарастало. Одни полагали, что это происходит от нехватки политических свобод, другие, напротив, настаивали, что власть сдает позиции. Оттого и безбожие, и повальное пьянство, и полное порушение нравов. «Осталось ли у человека что-либо святое?» – подобные вопросы приводили иногда к бурным спорам. «Бросьте воспевать цветочки и барышень в папенькиных усадьбах. В России уже пахнет паленым!»
Действительно, в 1862 году в Петербурге произошло несколько поджогов. Выгорел весь Апраксин двор – средоточие торговой жизни столицы, на Садовой трудно было найти здание, не пострадавшее от огня. Огромные убытки, сотни оставшихся без крова людей.
Дебаты за столом, к радости графа, с головой захватывали графиню. Она вскакивала, горячилась, стучала кулачком по столу. И, надо думать, многие любовались ее разрумянившимся лицом, глазами, метавшими молнии.
