на воображаемую камеру.
– Да. Нет. Ну, может быть. Но дело в том, что то, что между нами сейчас, реально. А то, что было с ней, – нет.
Если бы его воспоминания о сексе строились по какому-либо иерархическому принципу, это был бы принцип момента или их концентрация, мгновений, когда женщина хотела его, раскрывалась перед ним, отдавая ему себя. То, как ее бедра двигались ему навстречу. Однажды в номере отеля он сказал своей знакомой по бизнесу – приезжей замужней женщине, пригласившей его выпить, что, как знали оба, означало секс, – после нескольких перерывов и возобновления попыток, он никак не мог кончить, и на ночь глядя он сказал ей, что хочет трахнуть ее в задницу – и с тех пор не мог забыть ее лица – румянец согласия: она повернулась к нему задом, охотно раздвинув ягодицы, большие, с темной ложбинкой. Туда он и кончил и, вспоминая об этом, кончал еще дюжину раз, вспоминая, что она с готовностью согласилась на это, он помнил не то, каким был секс, а то, как она отдалась ему. Или еще раньше, тем летом, когда он и Сюзи встречались по пятницам, в его влажной квартире на 110-й, не опуская занавески, ей было все равно, она стягивала платье без рукавов, платье в цветочках, красных и желтых, через голову, на ней не было лифчика, вставала на колени на кровати и брала у него в рот. Они занимались сексом два месяца, но все, что он запомнил, – как трахал ее на ее детской кровати, стеганое одеяло с оборками, белое изголовье, в доме ее родителей, она пригласила его туда, когда они были в отъезде. И он рассказывал Анне о том, как за прошедшие годы часто воспроизводил в памяти, записывал и перезаписывал уже записанное, пока, наконец, не кончал, и тогда ослепительная вспышка заставляла его отпустить эти воспоминания. Он изливал в своих партнерш не просто семя, но порнографию своей памяти.
Когда все было кончено, ему приходилось восстанавливать все в прежнем виде, пытаясь найти в этом что-то человеческое. Теперь он понимал, что интимность акта едва ли бралась им в расчет, и какое-то время, а может, и всегда, он пытался отстраняться от этого чувства. Неудивительно: интимность напоминала скотобойню. Он смотрел на свое сексуальное прошлое – а иногда и на свою способность любить, – как на яркий, хаотичный, насыщенный сон, с великим множеством сексуальных образов, разнородных сюжетных линий, где все было реально ощутимым. Он мог слышать, видеть, обонять, чувствовать вкус, осязать. В такие моменты он не ощущал интимности, но переживал некий плотский чувственный эстетический акт высокохудожественного эротизма, черно-белые картины крупным планом, тяжесть лежавшей в руке груди, сосок, плечо, подмышка, шея. Вся красота линий, округлостей. Неизвестность и притягательность чужого тела, его запахи, вкусы, текстуры. Ладонь на женской ягодице, оттянутой кверху; она лежит на боку, подняв ногу. Он чувствовал, что ее пизда хочет принять его член, но не чувствовал ее. Или нет, на самом деле это было неправдой: он мог ее почувствовать, если бы постарался над этим поработать; со временем ему удалось научиться познавать женщину так, и он смог обнимать ее, целовать, вдыхать ее запах, чувствуя силу ее реальности. Но чего-то не хватало: не его чувства к ней, но его самого. Его не было рядом, никогда: он лишь получал чувственный опыт, познавая ее. Видел себя со стороны, словно на кинопленке. И потому интимность происходящего ускользала от него. Он рано научился ее имитировать, и получалось неплохо. Но всегда был защищен. И всегда был готов сбежать, всегда хотел этого. Интимность переносила его в кровать, когда он, шестнадцатилетний, слышал, как пьяная мать поет, поднимаясь по лестнице: «Ohhh we ain’t got a barrel of monn-ney, maybe we’re ragged and funn-ny…»[130], – пока тяжкие, жуткие шаги не становились слышны у его двери.
– Но больше я не могу притворяться, – сказал он. – Не с тобой, не сейчас. Я разучился. И я беззащитен.
– Передо мной?
– Передо мной, перед тем, что между нами, перед нами. Перед иной жизнью. Перед беззащитностью, которой я долго не ощущал. Может, никогда. Может, с тех пор, как мы с тобой были вместе двадцать четыре года назад.
Анне хотелось узнать, имитировал ли он интимность в их отношениях тогда, в прошлом.
Он задумался:
– Нет. Я даже не знал, что вообще между нами было, не понимал. Не понимал, куда мы идем. Это было чистого рода романтикой. А потом я понял, что я уязвим. Если помнишь, я в принципе, как по щелчку, разорвал наши отношения.
– Это был не просто щелчок, – сказала она, и он засмеялся. – Насколько я помню, тебе это далось нелегко.
– Да, но ты же знала, что это не так. Я по твоему лицу видел, что ты все знала. И был вне себя от злости. То, что было важно, и то, что ты не могла увидеть, – мне открылась собственная ранимость, словно свежая, зияющая рана, и мне это не понравилось. Мне не хотелось снова чувствовать боль, никогда. Хотелось, чтобы меня любили, желали и служили мне.
И теперь ему захотелось обнять ее. Он прижал ее к себе.
– Прости меня, – сказал он.
– Мужчины. От них устаешь.
– Да уж.
И больше он ничего не сказал.
После этого разговора меж ними все изменилось в лучшую сторону. И становилось все лучше и лучше. Появилось воодушевление, романтика, блаженство позабытых надежд. Но также она почувствовала себя оторванной от своей собственной жизни, разрыв крошился, как халва с неровным краем, осыпаясь песком – словно у нее поселились ее родители, словно она излечилась от тяжкой болезни, словно нашла своего брата. Пугающий рывок в прошлое, типичный страшный сон, в котором ты в школе, совершенно голая, и опаздываешь на экзамен. Он звонил ей на работу. Никто никогда не звонил ей на работу. За ланчем она сказала подруге: «Помнишь, как влюбленные звонили друг другу на работу?» – «Здорово», – ответила та. Анна слышала горечь в ее голосе. Но в прошлом это было так волнующе. Звонил телефон, и ты не знала, кто это… может, эйчар. Может, из приемной твоего доктора. А может, твой любовник. Кто-то на стадии активного погружения, прямо перед тем, как вы становитесь любовниками. Кто-то, кого ты желаешь видеть своим любовником. А теперь у нее был идентификатор абонента, она знала, кто это, и легкое волнение наступало не когда она слышала голос, но как только видела номер. И если она была занята, за этим следовало:
